Тихому, светлому краю благодатной природы; тем, кого я любил и люблю; стране, ради которой я жил и где окончу дни мои; древнему источнику мудрости и поэзии. Тебе, Египет, и сестре моей, египтянке, посвящаю я этот роман.

Ради тебя, Египет, я написал его, и он служил мне утешением в тяжкий час испытаний. Он был смыслом и целью моего существования. Примешь ли ты, Египет, этот ничтожный дар от страждущего сына, живущего суетными заботами, но страстно любящего тебя?

Сестра моя, ты первая египетская девушка, которую я полюбил! Моей первой любви, той, чей образ безраздельно владел моей юностью, посвящаю я часть моей души. Я дарю ее тебе и Египту. Прими же ее и укрепи во мне надежду и стремление к добру.

Египту — душе и жизни моей, сестре — сердцу и радости моей — посвящаю.

Впервые этот небольшой роман был опубликован мною в 1914 году за подписью «Египтянин‑феллах». Я долго сомневался, стоит ли вообще издавать его и ставить под ним свое имя.

Я начал его в апреле 1910 года в Париже и окончил в марте 1911 года. Судьбе было угодно, чтобы одна часть этой книги была написана в Лондоне, а другая — в Женеве, где я отдыхал летом. Во время работы над романом меня не покидало чувство гордости, а закончив свой труд, я и вовсе проникся убеждением, что открываю новую страницу в египетской литературе. Такое высокое мнение о своем сочинении держалось у меня все то время, пока я жил в Париже и работал над докторской диссертацией.

Когда же в середине 1912 года я вернулся в Египет и начал заниматься юридической практикой, я стал колебаться, печатать ли этот роман. И чем глубже погружался я в новую работу, тем больше колебался, опасаясь, что занятия художественной литературой пойдут в ущерб моей юридической карьере. Однако юношеская любовь к этому первому детищу преодолела все колебания И побудила меня отдать свой роман в типографию «Аль‑Джариды»[5]. И все‑таки название романа, а также имя автора и посвящение я утаил почти до самого окончания печати. Набор занял несколько месяцев. За этот срок увлечение юриспруденцией возобладало над всеми прочими увлечениями, и я вместо собственного имени удовольствовался псевдонимом «Египтянин‑феллах».

К выбору именно этих двух слов меня толкнул юношеский энтузиазм. Он подсказал мне мысль употребить слово «египтянин» так, чтобы оно не казалось простым определением к слову «феллах», чтобы не получилось обычное сочетание «египетский феллах». Дело в том, что до первой мировой войны я, как и все простые египтяне, а крестьяне-феллахи в особенности, чувствовал, что люди знатные и считающие своим правом управлять Египтом смотрят на нас без должного уважения. Поэтому, представляя на суд читающей публики свое сочинение, рисующее будни египетской деревни и нравы ее обитателей, я хотел уже на обложке книги показать, что египтянин-феллах в глубине души сознает свою роль и значение, что он не только не боится осведомить читателей о своей принадлежности к египетскому народу и причастности к крестьянскому труду, но даже гордится этим.

Первое издание «Зейнаб» появилось до мировой войны. Некоторые литераторы, угадав, кто ее автор, отнеслись к роману несколько критически. Другие же посчитали его достойным внимания и оценили довольно высоко. Потом война полностью отвлекла внимание людей от всех прочих дел. И меня она тоже заставила забыть о своем произведении. Вскоре после окончания войны зародилось национальное движение, возникла идея «египетского патриотизма», и ясные, искренние слова, начертанные мною на титульном листе «Зейнаб», оказались ей созвучными. Когда позднее я оставил юридическую практику и занялся журналистикой, друзья потребовали от меня переиздания «Зейнаб», чтобы с этим романом могла познакомиться наша молодежь, чтобы она прочитала египетский роман, раскрывающий те стороны жизни и красоты родного края, к описанию которых до сего времени писатели не обращались.

Прежде чем ответить на предложение друзей, я долго колебался, так же как в свое время перед первым изданием. Однако когда профессор Мухаммед Карим[6] попросил у меня разрешения написать на его основе киносценарий и я увидел, с какой заботливостыо, с каким вниманием он относится к его экранизации, сомнения мои рассеялись. Незачем было скрывать имя автора «Зейнаб», раз пресса писала об этом и все уже знали, чьему перу он принадлежит.

Сегодня я не хочу судить о романе, который написал в юные годы. Скажу только, что по‑прежнему считаю его зеркалом, отразившим мою молодость и столь дорогие моему сердцу картины сельской жизни. Потому ли я так люблю этот роман, что те дни давно отошли в область предания и мне не дано пережить их вновь, или же потому, что прошлые мечты заставляют меня улыбаться, так же как улыбаюсь я, когда слышу о порывах и стремлениях юношей, которым сегодня столько же лет, сколько мне было тогда? А может быть, потому, что эта книга пронизана смелостью и дерзновенностью юности? Той смелостью, которой все под силу — она готова взять любую высоту, преодолеть любое препятствие. Любые трудности ей кажутся ничтожными, любая мечта — осуществимой. Или же потому, что с этих страниц звучит прекрасная, сладостная музыка всего сущего на земле и на небе, страстная песнь любви, известная только юности, свободная от страданий, летящая на крыльях надежды к благоуханным садам, где среди душистых роз и васильков бродят черноокие красавицы. Томления юности полны поэтической прелести и музыкальности. В «Зейнаб» воскресают дни моей молодости. И сегодня я с нежностью в сердце обращаюсь к тем милым дням, которые ушли и никогда больше не вернутся.

А может быть, именно тоска по родине побудила меня написать этот роман. Если бы не это, то перо мое не начертало бы ни одной буквы, и роман не увидел бы света. Я начал писать его, как уже говорил, будучи соискателем ученой степени в Париже. В памяти моей оживали картины покинутого мною Египта, даже те, что ранее совсем не привлекали моего внимания. Я стал тосковать по родным краям, и тоска эта заключала в себе жгучую сладость и страдание. Тогда же я очень увлекся французской литературой. До отъезда из Египта я был знаком с нею весьма поверхностно — мои знания французского языка были очень скудны. Когда же я всерьез принялся изучать этот язык, а вслед за тем и литературу, то обнаружил в ней нечто такое, чего не находил ранее ни в английской, ни в арабской литературах: ритм, изящество и стройность изложения, сочетавшиеся с точностью и образностью речи персонажей, а также то свойство языка, которое исключает всякую цветистость для выражения смысла. Увлечение этой новой для меня литературой соединилось во мне с острой тоской по родине. Так родилась мысль написать свои воспоминания о Египте.

И вот наконец я принялся за «Зейнаб». Начиная работу, я полагал, что ограничусь небольшим рассказом, подобным тем, которые я тогда сочинял. Однако незаметно повествование захватило меня. Яркие, красочные картины жизни Египта развертывались перед моим внутренним взором. И всякий раз, обращаясь к жизни моей горячо любимой отчизны, я переживал необычайное наслаждение. Позже, перечитывая уже готовое сочинение, я увидел, что в нем выражены сокровеннейшие чувства моей души.

Работая над «Зейнаб», я очень скоро понял, что хочу прежде всего написать правдивый рассказ о жизни египетской деревни. Творческий порыв охватил меня. Я садился за стол сразу же, как только просыпался, и трудился все утро. Желая отгородиться от парижской суеты, дабы в тиши и уединении созерцать картины египетской жизни, которые сберегла моя память, я опускал шторы на окнах и включал электрический свет.

И в Швейцарии, когда мой взор привлекал какой‑нибудь чарующе-прекрасный вид, я спешил к тетради с черновиками романа и погружался в работу. Я сразу забывал о живописных горных пейзажах, о солнечных или лунных лучах, что, пронизав листву, играли на глади озер. Я воскрешал в памяти египетские деревни, свежую зелень родных полей и восхищался этой воображаемой природой куда больше, нежели видами Швейцарии, красовавшимися сейчас перед глазами. Я описывал то, что властно диктовала мне фантазия, а не то, что непосредственно воздействовало на душу и чувства.

Итак, рожденная в Париже «Зейнаб» — плод тоски по родным краям. Мое перо, исполненное любви к Египту и восхищения Парижем и французской литературой, создало этот роман со всеми присущими ему сильными и слабыми сторонами, порывистой страстностью, возвышенными чувствами и робкими молодыми надеждами.

Юность и тоска по родине — священны. Поэтому я и счел возможным оставить «Зейнаб» в третьем издании такой, какой она была в день ее окончания, устранив лишь опечатки и другие типографские погрешности. Мне кажется, что если бы я даже и попытался внести в свое сочинение какие‑то изменения, то не смог бы этого сделать, как не смогу уже возвратить юность и первые мучительные порывы тоски по родине, посетившие тогда мою душу.