Увы, так называемая «серьезная», «добродетельная» жизнь — не что иное, как жалкая выдумка. Это вообще не жизнь, а смерть. Едва отведав вкус настоящей жизни, мы сами убеждаем себя, что существование наше отвратительно, и лучшее, на что мы способны, — это отречься от мира и удалиться от него. «Жизнь, которую я вел и продолжаю вести, это жизнь монаха, — думал Хамид. — Я отказался от мира, а мир отказался от меня. И я еще наивно полагал, что наслаждаюсь жизнью и ее радостями — теми радостями, которые именуются «непорочными»!

Как тебе живется, Зейнаб? Идешь ли ты к завтрашнему дню с радостью, ожидая от него только блага? Целует ли муж с восходом солнца твои улыбающиеся уста? Или вы влачите однообразную, скучную жизнь, которая зовется супружеской? Как я боюсь увидеть тебя изнуренной страданиями и бедами! Дни невинных радостей миновали! Излучают ли еще глаза твои тот свет, который очаровал меня? А улыбка твоя, делает ли она твоего друга еще более радостным и счастливым? Блажен и счастлив твой муж! Он один наслаждается этим прекрасным цветком, в котором все совершенно, который призван дать ему счастье! Увижу ли я еще когда‑нибудь тебя, Зейнаб, обниму ли тебя, поцелую ли, смогу ли вернуть прежний прекрасный сон?»

Будет ли Хамид сожалеть и печалиться, если увидит Зейнаб, обнимет ее и поцелует? Поспешит ли он после этого, дрожа как в лихорадке, окунуться в воду, чтобы очиститься от скверны? Постигнет ли его раскаяние, вонзая свои острые шипы в его сердце? Нет, нет! Всей душой он жаждет этого поцелуя, который воскресил бы далекое прошлое, те тайные встречи, свидетелем которых был один аллах.

«Кто знает, может быть, Зейнаб забыла меня и я ей безразличен? — продолжал размышлять Хамид. — Может быть, увидев меня, она отнесется ко мне как к чужому? Разве было между нами что‑нибудь большее, чем между нею и любым из моих братьев? Конечно, она красивая, статная, достойная всеобщего восхищения женщина! Но даже если я был увлечен ею больше, чем кем‑либо другим, разве у нее были основания считать меня своим другом или возлюбленным? Для нее я всегда оставался господином, хозяином. А теперь я вообще чужой для нее человек. Любое мое слово, ныне обращенное к ней, может вызвать подозрение и опасение, что супружеской чести будет нанесен урон.

Как жаль ушедших дней! Ждет ли меня в жизни что‑нибудь светлое? Разве в страданиях, которые окружают нас со всех сторон, в этом отречении от всех земных радостей заключен смысл жизни? Как, в сущности, жестока эта добродетельная жизнь, любовь к которой нам постоянно внушают! Она гораздо страшнее, чем неизбежная жестокая смерть.

До сего дня я не изведал в жизни ничего, кроме ее пресного вкуса, который не настолько горек, чтобы душа отвратилась от жизни, но и не так уж сладок, чтобы она пела и ликовала. А впереди меня ждут дни еще более тоскливые. Однообразные и блеклые дни, они в конце концов будут пресечены жестоким временем, а потом меня, как и каждого смертного, ожидает яма, в которой я усну беспробудным сном. Ведь, собственно, уже с момента рождения я распрощался с миром, и сегодня я только щепоть праха, которую поднял с земли ураган жизни. Потом я вернусь в эту землю и останусь в ней навечно, так и не вкусив подлинной жизни».

Долго оставался Хамид в этом сумрачном настроении, устремив неподвижный взор в расстилавшееся перед ним беспредельное пространство белесых от зноя небес. В неподвижном воздухе застыли деревья. Оросительный канал разрезал зелень посевов. Быстрое течение увлекает в неведомую даль упавшие рисовые стебли. Зеркало воды ярко блестит, отражая лучи солнца. Струящееся марево мешает что‑либо рассмотреть, и вся дальняя перспектива кажется Хамиду одной огромной зияющей бездной. Феллахи усердно трудятся, изредка переговариваясь друг с другом, пересмеиваются. Голоса их теряются где‑то вдали, они почти не слышны, на них никто не откликается.

Хамид отошел к шалашу, постоял немного, будто внимательно что‑то разглядывая, а на самом деле все еще находясь в растерянности, в оцепенении, ни о чем не думая и ничего не соображая. Он решил вернуться домой, в деревню. Батраки находились далеко от него — на другом конце поля. Некоторые из них сидели на мосту через канал. Он направился к ним. Оказывается, они уже кончили работу на этой стороне поля и сейчас перейдут на другую. С улыбкой Хамид обратился к сестре Зейнаб: «Когда увидишь сестру, передай ей привет от меня!» Затем он покинул их и направился в деревню.

В полях не видно было ни души. Никого нет и возле канала, под развесистым деревом. Хамид отдохнул от полуденного зноя под его сенью и двинулся кратчайшей дорогой домой. Вскоре показались хижины цвета пыли, похожие на развалины какого‑то древнего города. Лишь кое‑где среди них белели дома более зажиточных феллахов. Хамид вошел в село, когда все жители еще находились во власти полуденной дремоты.

Он постоял у дверей своего дома, кликнул слугу. Ему ответили, что слуга ушел на станцию. Хамида вовсе не интересовало, куда тот пошел. Он хотел выпить чашечку кофе, чтобы немного взбодриться и подождать прихода братьев, с которыми можно будет посидеть и поговорить. Только принесли кофе, как явились и братья. Оказывается, они наблюдали за плотником, устанавливавшим у канала новые оросительные колеса. Они тут же велели слуге сварить кофе в большом кофейнике и стали обсуждать разные деревенские новости: как у кого идут дела, как в эти дни должники изыскивают средства для погашения своих долгов и почем они нынче будут продавать землю. От одной темы перешли к другой, от другой — к третьей. Наконец все поднялись и вошли в дом, чтобы посмотреть, что там делается. А Хамид продолжал сидеть, размышляя о себе и о деревенских бедняках, которые не в состоянии осознать весь порочный круговорот долговых расписок, чудовищный рост процентов.

Солнце еще жарко пылало, но на улице уже чувствовалось некоторое движение воздуха. Тени от домов удлинились, и там нашли себе убежище свободные от работы феллахи. Весь остаток дня они провели в разговорах и в игре в нарды. Но вот задрожала листва дерев, сиявшее ослепительным светом зеркало пруда подернулось рябью. После сонного оцепенения летнего полдня жизнь вливалась в тело бытия, и миру возвращалась его улыбка. Всякий раз, наблюдая движение в кронах деревьев и трепетание пальмовых листьев, Хамид радостно приветствовал час величественного заката.

Вдруг далеко на дороге Хамид заметил ехавшего в деревню всадника. Лошадь двигалась что‑то уж слишком медленно. Он никак не мог угадать, кто едет. Явно кто‑то незнакомый, не из тех, кого он видит тут каждый день. Наконец он разглядел, что верхом едет закутанная в покрывало женщина, а лошадь ее ведет под уздцы его слуга. Кто она? Может, какая‑нибудь знакомая собралась погостить у них? Из‑под накидки видны лишь кисти рук, держащие повод. Сверкают, переливаясь на солнце, украшения. Конь идет ровным шагом, и всадница покачивается в седле в такт его движениям. Даже когда она была уже в трех шагах от дома, Хамид все еще ее не узнавал. Женщина спустилась на землю, и Хамид поспешил спросить у слуги ее имя. Слуга ответил, что это приехала госпожа Азиза.