— Так ты еще скажешь когда-нибудь, что твой Гаснер ошибается? — улыбаясь и хихикая, заключил он свое сообщение о «сюрпризе», преподнесенном сыщиком Статеску. — Был разве в жизни случай, чтобы Гаснер оказался не прав?

Жена мануфактурщика хлопала ресницами совиных глаз. Она была довольна, но не столько тем, что стряслось с босяком Томовым, сколько переменой настроения Гаснера.

Жена мануфактурщика заулыбалась и, словно вспомнив нечто очень важное, сокрушенно покачала головой.

Гаснер насторожился.

— Что-нибудь случилось? Говори же, ну!

— Чтоб он окаменел, твой сыщик!

— Почему?! Что он тебе такого сделал?

— Мне ничего, но тебя обманул! Надул…

— Статеску? С чего ты взяла?

— Не с потолка. Да! Ты, мой дорогой, забыл, что сегодня первое января?!

— И что?

— А то, что в этот день люди говорят неправду?!

На мгновение Гаснер опешил. Вперив удивленный взгляд в свою снисходительно улыбающуюся супругу, он сокрушенно замотал головой и безнадежно сказал:

— Недаром говорят, что если бог хочет наказать человека, то дает ему в жены дуру… И это точно как день ясный! Но за что, хотел бы я знать, наказал бог меня?! Понятия не имею… Так слушай же сюда, моя набитая умница! Говорят неправду, обманывают и надувают — круглый год! Ты слышишь или нет?! Круглый год! Но шутят не первого января, а первого апреля!

Жена сконфуженно зажмурила глаза, щеки ее округлились, как свежие пончики; замахав руками, она от души рассмеялась:

— Ой! Да-да… Конечно, первого апреля, чтоб он окаменел, этот твой сыщик! Ты мне так заморочил голову своим проигрышем, что я все перепутала…

Не слушая ее причитаний, Гаснер сбежал вниз по лестнице как ошпаренный, проклиная минуту, когда пожелал поделиться столь приятной новостью со своей «набитой умницей». Он вернулся к железной ограде бульвара и снова встал лицом к витринам своего магазина, увенчанного вдоль всего фасада дома огромной вывеской. Созерцание прогуливающихся горожан под яркой вывеской «Мануфактура И. Гаснер» всегда успокаивало и ободряло его.

Со всего бульвара была видна эта надпись на вывеске. Мимо нее, точно муравьи, фланировали в ту и другую сторону болградцы. Называлось это гуляньем. Большинство из них на ходу грызли семечки, и едва ли не все в этот день пришли сюда ради того, чтобы выставить напоказ свои обновки да и самих себя. Это стало традицией. Именно на бульваре фиксировалось, у кого новая шляпа или мерлушковая шапка, кто сшил новое пальто, а кто лишь перелицевал полушубок. На ходу определялось, какой фирмы галоши приобрел тот или иной обыватель, что там на подошве — красный треугольник известной фабрики «Треторн» или всего-навсего синий якорь, стало быть, стоят они намного дешевле. По этому поводу находились любители держать пари, и нередко владельцу обновки приходилось задирать ногу, чтобы спорщики убедились в принадлежности галош той или иной фирме.

В городе почти все знали друг друга. Но не все при встрече спешили поздороваться первыми. Обладатели более высокого имущественного или образовательного ценза считали для себя такую поспешность унизительной. Если же случалось, что здоровались и останавливались, то разговор в конечном итоге касался обновок.

— Сукно купили у Гаснера?

— Это?! Что вы! Из Бухареста… Посмотрите внимательно, какой цвет!

— Цвет очень приятный, но… говорят, он уже не в моде. Вот черный! Ну-у, тот никогда не выходит из моды… Проверенный!

Если же материал был черного цвета, то в устах завистника из «проверенного» он превращался в «наскучивший» и «избитый»…

Мнения расходились, одни утверждали одно, другие непременно обратное, и, начав с новогодних поздравлений и наилучших пожеланий, встретившиеся нередко расходились с чувством обиды и огорчения.

На бульвар, некогда называвшийся в честь царя Николая, а теперь переименованный в бульвар короля Фердинанда, стекались с семьями преимущественно приказчики магазинов, подмастерья портняжных мастерских и цирюлен, лавочники и мелкие торговцы, машинисты мельниц и электростанций, колбасники и часовщики. Обязательно побывать на бульваре, пусть ненадолго, давно уже стало традицией обитателей небольшого захолустного города.

И Гаснер тоже по привычке стоял у железной ограды. Его знали все, и он был знаком чуть ли не с каждым. Ему жгуче хотелось, чтобы столь радостная для него новость, сообщенная сыщиком Статеску, как можно скорее стала достоянием всех жителей города. Для этого достаточно было рассказать о ней одному-другому гуляющему обывателю. Но Гаснер выжидал. Ему хотелось найти такого собеседника, с которым можно было бы посмаковать это событие, отвести душу. Увидев наконец в толпе гуляющих своего приказчика Кирилла, Гаснер помахал ему рукой.

Подвыпившему приказчику польстило, что сам хозяин первым поздоровался с ним. Он начал было поздравлять мануфактурщика с Новым годом, но тот оборвал его:

— Слушай сюда, Кирюша! Ты помнишь, как года два назад я выгнал босяка Томова из своего магазина?

— Как же не помнить, хозяин. Учеником он к вам нанялся… А до того отец его у вас приказчиком был…

— Так если ты, Кирюша, такой молодец, что все хорошо помнишь, то скажи, пожалуйста, что я тогда сказал, когда его выгнал?

Предвкушая желаемый и приятный ответ, Гаснер вытянул тонкую длинную шею, уперся руками в бока.

Приказчик замялся, пытаясь припомнить, из-за чего произошла тогда драка и что говорил хозяин, получив от Томова оплеуху. Но как Кирилл ни напрягал память, ничего, кроме визгливого крика хозяина, звавшего на помощь полицейского, припомнить не мог.

— У тебя же светлая голова, Кирюша! Ну, вспомнил?

— Кажись, вспомнил, хозяин, нерешительно начал было приказчик, недоумевая, на кой черт хозяину понадобилось именно сейчас, в праздничный день, вспоминать, как ему дали по морде.

— Ну, Кирюша, так говори же! — понукал Гаснер. — Что ты молчишь?

— Вы тогда велели позвать полицейского, потому что Томов шибко ударил вас по лицу и вы, кажись, даже упали…

Гаснер сморщился, словно вновь получил пощечину.

— А-а… Не то, Кирюшка! О чем ты?! — перебил он приказчика, а про себя подумал: «Болван! Фонька[45] остается фонькой… Ничтожество! Завтра же выгоню его, и будет бегать, как бездомная собака, по всему городу…»

Гаснер вспомнил, как тогда горожане потешались над ним, судачили промеж себя на все лады. Одни говорили, что Илюшка Томов «дал мануфактурщику в зубы», другие — «смазал по физиономии», третьи — еще более оскорбительно… Гаснер ходил сам не свой.

«И вот теперь, пожалуйста, — размышлял Гаснер, — в новогодний день собственный приказчик, вместо того чтобы вспомнить пророческие слова своего хозяина, опять твердит, будто босяк Томов ударил меня по лицу! И не по лицу вовсе, а просто по уху!»

Раздраженный, но не потерявший самообладания мануфактурщик переспросил:

— Неужели ты забыл, Кирюша, что говорил твой хозяин? Я же тогда при всех в магазине сказал, что рано или поздно босяк Томов кончит острогом!

— Ага, верно, хозяин! Верно! — обрадовался приказчик. — Вы тогда так и сказали — острогом кончит…

— Ну, так ты, может быть, думаешь, что твой хозяин был не прав тогда?

— Что вы, хозяин!

— Так вот, Кирюшка, — доверительно произнес Гаснер. — Только что ко мне специально приходил Статеску. Ты знаешь, кто это?

— Как же, хозяин! В полиции сыщиком служит.

Кирилл вспомнил, как Гаснер чертыхался всякий раз, когда посылал подарки на дом Статеску, и, желая угодить хозяину, скороговоркой добавил:

— Низенький такой, пухлый, как жаба… Кто ж не знает этого легавого…

Гаснера удивил неуважительный отзыв приказчика о представителе власти.

— Так нельзя говорить, Кирюша! — сердито оборвал он приказчика. — Во-первых, Статеску — это власть! И так отзываться о власти — все равно что плевать против ветра… Во-вторых, пусть он пухлый и похож на жабу, но человек он неплохой для хороших людей… Благодаря ему в городе порядок, а мы иногда можем по воскресеньям торговать через заднюю дверь!.. Так вот, знаешь, что он сообщил мне? Босяк Томов, которого я выгнал из магазина, уже сидит в каталажке!