Ойя была в полном неведении о случившемся. Привыкнув с детства к неожиданным для нее несчастьям, она насторожилась, но ничем не выдавала возраставшую тревогу. Сидя рядом с Хаимом, она сквозь давно не мытые стекла автобуса рассеянно рассматривала проплывавшие мимо неясные очертания угрюмых строений и еще редких в этот ранний час прохожих.
Было пасмурно. Заметно похолодало. Дул порывистый ветер. По обеим сторонам дороги тянулся мрачный палестинский пейзаж с желто-серыми каменистыми холмами и заброшенными карьерами, напоминавшими остатки древних храмов. Местами вплотную к шоссе подходили зеленоватые оливковые и финиковые рощи.
Перед самым Тель-Авивом по крыше и стеклам автобуса забарабанили крупные капли дождя. Он хлынул сразу, будто где-то наверху открыли огромный шлюз.
Феллахи тотчас же перестали курить, благочинно забормотали молитву. Один из них с изборожденным глубокими морщинами лицом и узким кольцом на голове, которое прижимало опускавшуюся фартуком с трех сторон черную накидку, стал о чем-то назидательно говорить притихшим соплеменникам, и, когда он замолчал, феллахи все разом загалдели.
Хаим делал вид, будто с интересом прислушивается к разговорам арабов и понимает, о чем они толкуют, с притворным любопытством разглядывал их причудливые черные длинные, до пят, балахоны, высокие и узкие, как глиняный сосуд, чувалы из грубого домотканого холста, набитые доверху сельским товаром, который они, очевидно, везли в город на продажу и от которого несло неприятным для горожанина запахом верблюжьего навоза и козлятины.
Однако напускное спокойствие Хаима не могло обмануть Ойю. Она внимательно всматривалась ему в глаза, силясь понять, отчего он вдруг ни с того ни с сего взял ее с собой в город.
Под проливным дождем добежали они от автобусной остановки до мрачного здания мишторы. Уже не в силах таить друг от друга тревогу, понурившись и едва дыша, ступили в темный вестибюль здания с высокими, как в храме, потолками и уныло-серыми стенами.
Более четырех часов Хаим и Ойя ожидали вызова. За это время в вестибюле набралось много людей. Одни из них были настроены воинственно и не скупились на самые изощренные проклятия в адрес местных властей, другие, как Хаим, были подавлены и либо безучастно, молча взирали на окружающих, либо изливали душу, рассказывая о своих злоключениях.
Наступило и прошло время обеденного перерыва. Снова начался прием. А Ойю все еще не вызывали. И Хаим с надеждой подумал, что произошла ошибка: просто что-то перепутала теща Нуци. И он успокоился. Его состояние сразу передалось Ойе: она улыбнулась ему своими темными, всегда печальными глазами.
Когда в вестибюль вошел полицейский, Хаим не обратил на него внимания. Лишь грозный окрик: «Кто здесь Волдитер?..» — заставил больно сжаться его сердце.
— Сюда проходите… Да поживее! — рявкнул полицейский, указывая на одну из дверей.
Робко вошли Хаим и Ойя в просторную комнату, разделенную перегородкой из плетенной в сетку проволоки. Тотчас же к ним подошли два полицейских и, не сказав ни слова, грубо учинили поверхностный обыск, поставив обоих поодаль друг от друга спиной к стене.
— К стене не прикасаться! И не переговариваться! — предупредил на иврите сорванным от крика голосом один из полицейских.
Обескураженные неожиданно суровым приемом, Хаим и Ойя стояли мертвенно-бледные, с трепетом думая о том, что их ожидает.
За перегородкой появился высокий человек в идеально отутюженном мундире. Прямой, как палка, он неторопливым, размеренным шагом подошел к столу, стоявшему возле квадратного оконца, прорезанного в перегородке, и медленно опустился на стул. Его вытянутое лицо с маленькими, глубоко посаженными, холодными глазами и с прилизанными на продолговатом черепе жидкими прядями седеющих волос выражало полное равнодушие ко всему окружающему. Это был чиновник верховного комиссариата Соединенного Королевства, осуществлявшего в Палестине функции мандатного администратора в смешанном англо-арабо-еврейском правлении. Ни на кого не глядя и неизвестно к кому обращаясь, невыразительным голосом он что-то спросил по-английски.
Стоявший рядом с Ойей полицейский ткнул ее кулаком в бок.
— Тебя спрашивают! По-английски говоришь? — перевел на иврит полицейский. — Отвечай!
Но за Ойю ответил Хаим. Он объяснил, что эта женщина — его жена и что она глухонемая. Впервые он выдавил из себя это слово и сокрушенно добавил: — Совершенно, от рождения…
— Это обстоятельство, — процедил англичанин, поняв, что сказал Хаим, — меня меньше всего интересует. Чтобы поселиться на территории, находящейся под юрисдикцией Британской империи, необходимо иметь документ, дающий на это право… — монотонно отчеканил он заученную фразу. — Кто не обладает таким документом, тот подлежит высылке туда, откуда прибыл… Кроме того, поселение на данной территории без соответствующего разрешения — по законам империи его величества, распространяющимся и на подмандатную территорию Палестины, — карается тюремным заключением!
Хаим обомлел. Волнуясь, он стал сбивчиво объяснять англичанину, что жена прибыла вместе с ним на небезызвестном «трансатлантике» и что во время суматохи на том судне она потеряла все документы…
Англичанин окинул недобрым взглядом своих посетителей, и на его зеленоватом лице мелькнула презрительная ухмылка. Без слов Хаиму стало понятно, что легенды подобного рода не новость для англичан.
— Холуц? — спросил чиновник, испытующе глядя на Хаима.
— Да! — радостно подтвердил Хаим, но, уловив на лице англичанина презрительную улыбку, почувствовал, что признание его возымело отрицательный эффект. И он поспешил добавить: — Но я долго болел… От холуцев отстал. Тиф у меня был… Если бы не моя жена, я давно бы сгнил на Кипре… Это точно! Я вам клянусь! Вот единственное, что у нас сохранилось, — робко сказал Хаим, просунув в квадратное отверстие перегородки шифс-карту и сертификат. — Посмотрите, пожалуйста!
Холодным взглядом чиновник пробежал первые несколько строк, затем небрежно швырнул бумагу обратно Хаиму.
— Слушай, парень! — насмешливо произнес англичанин. — Не надейся, что я глупее тебя, если не хочешь, чтобы твою немую или глухую сегодня же отправили с первым пароходом на Кипр… Я сказал тебе: нужен документ на ее имя, а не на твое! Ты-то, надеюсь, не глухой? Удивительно, как ты тоже не догадался прикинуться глухим или немым?
Трясущимися руками Хаим снова просунул в оконце шифс-карту, указывая при этом на то место, где стояла большая овальная печать.
— Вот тут, пожалуйста, посмотрите, сэр! — умоляюще проговорил он. — Вот тут, где стоит печать с короной… Это в вашем консульстве на Кипре поставили… Можете проверить! Видите, сэр, здесь?!
То, что рыжеватый парень с обсыпанными веснушками лицом мучительно пытался что-то доказать и чуть не плакал, англичанина не трогало. Он не был сентиментален. К тому же он был свидетелем и истерик, и припадков эпилепсии, и обмороков, и все это чаще оказывалось симуляцией ради достижения определенной цели! Ему все это надоело. И особенно холуцы, эти фанатики-националисты. Англичанин был убежден, что они опасны для британской короны, и потому слушал Хаима рассеянно. Он достал из кармашка часы, открыл крышку: до конца службы оставалось полчаса. Холодно взглянув на Хаима, он скользнул глазами по шифс-карте, которую Хаим все еще просовывал в окошко, и вдруг резко потянул к себе документ, наморщив лоб, стал в нем что-то разглядывать, потом потребовал сертификат и, не сказав ни слова, с озабоченным видом вышел.
Потянулись мучительные минуты ожидания. Подавленный и жалкий, Хаим с опаской смотрел на блюстителей порядка, равнодушно созерцавших его трагедию, и, заметив на груди одного из полицейских шестиугольную звезду, пришел в отчаяние: мелькнула мысль, что эти безумцы могут разлучить его с любимой! От одной этой мысли его затрясло. Не сводившая с него глаз Ойя опрометью кинулась к нему. Но полицейские рывком отбросили ее к стене.
Хаиму казалось, что он в последний раз видит свою жену. Он знал: ему не пережить разлуку. Одному, без родного человека, в чужой стране!.. Кому он нужен? Нуцику, Соломонзону? Кто заступится за него, за Ойю? Нет такого человека здесь, в Палестине, на «земле обетованной». Один среди чужих, непонятных ему людей. Там, дома, было бы все иначе… Там были друзья! Разве бросил бы их, Хаима и Ойю, например, Илюшка Томов? Да никогда в жизни!
