Поздно вечером, когда раввин вернулся домой и об этом случае ему стало известно, он сделал вид, будто не придает значения поступку Хаима.

— Любовь к кому — к этой нищей? Она ухаживала за ним, стирала ему белье, вот он на минутку и пожалел ее… — сказал раввин. — Так что из этого?

Бен-Цион Хагера, когда это было в его интересах, говорил одно, а думал и делал другое… Уже на следующий день он вызвал в синагогу фельдшерицу.

— Вы, тетя Бетя, принимали у моей покойной жены Цилечку, — начал он издалека. — Потом, не приведи господь подобное в моем доме, вы ее выходили от скарлатины…

Фельдшерица молча кивнула головой и глубоко вздохнула. Она растрогалась.

— Знаю, вы любите Цилечку. Поэтому-то и прошу вас помочь ей составить партию…

— Вы — считаете, реббе, — удивилась старушка, — что я могу быть и свахой?

— Почему бы и нет? — с не меньшим удивлением в голосе спросил Бен-Цион. — Разве это не делает вам чести?

— Я не об этом, реббе… Вы, конечно, имеете в виду Хаима?

— Да.

Фельдшерица помолчала, обдумывая предложение. Она не хотела признаться Бен-Циону, что подобная мысль уже приходила ей в голову, но теперь вкралось сомнение. «Не все золото, что блестит!» — вспомнила она слова Хаима, но тут же спохватилась: «Хотя кто знает, как все еще может обернуться… Цилька заигрывает с холуцем, а он смотрит ей вслед такими глазами, что все еще может быть…»

— Что ж, реббе, раз вы так считаете… Можно, конечно, попробовать. Будем надеяться, что бог поможет!..

В пятницу перед заходом солнца к тете Бете зашла старшая дочь Бен-Циона Лэйя.

— Я пришла пригласить вас к нам завтра на обед, — сказала она. — Специально!

— Меня? На завтра? — спросила фельдшерица, будто не догадываясь о цели приглашения. — Что это вдруг?

— Вы спрашиваете, что это вдруг? Откуда я знаю? Просто так… Слыхала, будто холуц должен скоро уехать… Но вы лучше спросите, что у нас сегодня делалось!

— А что такое?

— Очень просто: Циля была весь день на кухне… Вы уже можете себе представить, что там творилось! Стоял такой крик, такой бедлам, такое делалось, что не знаю, как это я еще не сошла с ума!

— А что? — допытывалась фельдшерица. — Что все-таки случилось?!

— Что случилось?.. Цилька, дай ей бог здоровья, решила сама, вы же понимаете, одна, без меня, приготовить фаршированную рыбу! Ну-ну… Можно было подумать, небо раскололось пополам! — воскликнула девушка, подняв обе руки вверх. — Вы бы посмотрели, тетя Бетя, что делалось! Повсюду валялись кишки и жабры, летела чешуя и брызгала кровь, падали куски рыбы на пол и гремели кастрюли, звенели сковородки и пригорал лук, черный перец попал всем в нос, и мы уже чихали аж до слез… А эта немая прыгала туда и сюда, поверьте мне, быстрее дикой козы! И в конце концов, что вы думаете? — Лэйя не без удовольствия рассмеялась. — Цилька порезала себе палец. Ну-ну… Уж весело было, что до сих пор в ушах звенит! Одним словом, Цилька на кухне!

— Кому же она вдруг захотела угодить своей стряпней? — игривым голосом спросила фельдшерица. — Уж не холуцу ли?

— Вы спрашиваете! Будто я знаю? Слыхала, что он собирается уезжать… А если нет, то мне бы хотелось ошибиться, но у него, кажется, что-то есть с немой…

Фельдшерица удивленно посмотрела на Лэйю, однако ничего в ответ не сказала.

— Вот так! — продолжала Лэйя. — Она немая-немая, а он вроде бы тифозный, а вот так… Но сегодня ночью, кажется, гречанку от нас заберут. Так я слыхала. Только пусть это останется между нами, слышите, тетя Бетя?!

Фельдшерица укоризненно взглянула поверх очков на Лэйю.

— А что? Ты думаешь, я побегу им рассказывать? О чем говорить?!

— Кажется, ее отдают Стефаносу… Куда же еще? Но мне они не говорят. Я, видите ли, убогая, я неумная, я им во всем враг! И мое место у плиты… Что ж делать, если у меня нет счастья?! Наверное, так суждено. А гречанку таки жалко, вы думаете, нет? Очень! И мне теперь будет еще хуже. Разве я не понимаю? Всю работу и в доме, и по двору уже свалят на мою голову… Вы же понимаете, тетя Бетя, какой помощи я могу ожидать от Цильки? Ну-ну… Уж будет мне весело, не спрашивайте!

Фельдшерица, грустно покачивая головой, слушала Лэйю. «Ну и реббе! — думала она. — Он таки опутает бедного парня так, что тот забудет, откуда родом! И, чего доброго, еще посадит ему на шею свою Цилечку, без всякого приданого… Этакую, прости господи, дуру».

Дочь Бен-Циона прервала мысли фельдшерицы.

— Но, тетя Бетя, только чтобы все это, не дай бог, не стало им известно, прошу вас! — взмолилась девушка. — Иначе меня дома съедят… У меня и без того нет счастья… А на обед приходите. Слышите? Мы будем вас ждать. Непременно!

Бен-Цион Хагера был не только раввином, но и главой местного «товарищеского» банка. От него зависела выдача ссуды иди отсрочка платежей. К нему обращались по спорным вопросам, возникавшим при заключении и выполнении коммерческих сделок; ему же принадлежало последнее слово и при бракоразводных делах.

Человек он был неглупый и образованный. Выходец из Галиции, он объездил многие страны Европы, учился в Афинах, свободно владел не только родным языком «идиш» и древнееврейским, но и греческим, английским, польским, мог объясняться на немецком и арабском.

Он был высокий, узкогрудый, с длинными руками и крепко посаженной большой головой. Густая шевелюра, пышная седая борода, проницательный взгляд больших карих глаз делали его похожим на библейского пророка.

В Лимасоле раввин Хагера вел добропорядочный образ жизни, однако люди, близко знавшие его, шептались, будто отставной полицейский сержант Стефанос содержит кабак с «девочками» на средства реббе.

Бен-Цион Хагера был властолюбив, не терпел возражений, но прислушивался к голосу рассудительных людей, особенно если их мнения шли ему на пользу. Он не брезговал никакими средствами, чтобы отстоять свои интересы, однако внешне казался добрым и миролюбивым. Неискушенному человеку он порою казался сговорчивым и безобидным, так как людей, пытавшихся причинить ему вред или просто мешавших, он предпочитал убирать с дороги осторожно, без шума.

Отставной полицейский сержант Стефанос, работавший с ним на процентах и близко знавший раввина, называл его не иначе, как «змей Хагера». «Бесшумно подползает, — говорил он, — а ужалит, и все!» Когда в свое, время Стефанос решил было жениться на молодой вдове из Фамагусты, Бен-Цион учуял неладное. Женщина показалась ему своенравной и умной. Как такая посмотрит на отношения своего мужа с «компаньоном»? И Хагера тотчас же устранил опасность. Через доверенных людей он распустил порочащие молодую вдовушку слухи, и та вскоре с позором покинула остров…

Раввин Хагера дорожил Стефаносом. И не столько из-за доходов кабака, как думали некоторые, сколько из-за возможности через отставного полицейского сержанта осуществлять связь с миром контрабандистов…

Помимо своих официальных постов Бен-Цион Хагера был также негласным, но весьма влиятельным деятелем «акционс-комитета»[12], главного штаба сионистского руководящего «национального Центра». Назначение этой богатейшей организации, получавшей кроме своих непосредственных доходов субсидии от многих еврейских банкиров и лавочников, фабрикантов и ремесленников со всех концов мира, состояло в создании мощной экономической и военной базы, на основе которой предстояло образовать единое еврейское государство с последующим расширением его жизненных пространств для переселения единоверцев, живущих в диаспоре[13].

Бен-Цион трудился, не жалея сил, хотя в свои пятьдесят четыре года очень дорожил здоровьем. По утрам и вечерам в синагоге он усердно отправлял богослужения, в течение дня выполнял функции арбитра и духовного наставника, судьи и мудреца. Если, случалось, днем не управлялся с делами, ради которых поселился на острове, он вершил их ночью: вел переговоры и заключал сделки, по своим масштабам и беззаконию выходившие далеко за рамки махинаций самых крупных и ловких мирских дельцов… В делах он был осторожен и предусмотрителен, и, конечно, не случайно прислугой в его доме была глухонемая гречанка: если она и могла что-либо заметить и заподозрить, то рассказать об этом была не в состоянии. И вот неожиданно она стала помехой.