Изабелла вдруг осеклась. Она вспомнила, что Жорж исчез вместе с Лулу Митреску сразу же после того, как погас свет… «Но в городе он еще горел, — вспоминала Изабелла, — горел до взрыва… еще долго горел. Потом начался пожар, и везде погас… Но Жоржик и Лулу, кажется, уже вернулись, или…»

Смутная догадка мелькнула в голове Изабеллы, но она не сделала попытки утвердиться в ней или опровергнуть. Она просто отбросила эту неприятную мысль. «Разочароваться? — подумала она. — Нет! Пусть когда-нибудь позже, но только не сейчас… А может быть, никогда… И даже наверняка никогда!»

Домой Жорж Попа вернулся поздно ночью, и тотчас же к нему в комнату вошла мать. Он удивился:

— Ты не спишь, мамуся?

— Жду тебя весь вечер, Жоржик…

— Зачем ты встаешь с постели? Не бережешь себя… Могла бы послать кого-нибудь за мной… — говорил Жорж, предчувствуя, что мать опять будет донимать его разговорами о причастности к взрыву.

Мать все же прервала сына:

— Мне рассказали сегодня об одной очень неприятной подробности. Мальчик, которого арестовали после несчастья на электростанции, показал в сигуранце, что один из переодетых в черное одеяние бандитов был… в вишневых лакированных туфлях… Тебе это известно?

Жорж артистически закатил глаза, изображая из себя мученика.

— Ты опять об этом, мамуся? Извини, но мне надоели твои подозрения. Каждый раз что-нибудь новое! Удовольствие не из великих… К тому же у меня гость из Бухареста. Не дай бог, услышит, подумает, что у нас черт знает что творится… Идем отсюда, идем! Ты плохо выглядишь. Врач велел тебе лежать, а ты вскакиваешь без всякой надобности…

Жорж увел мать в спальню. Ее одолел приступ астмы. Но, едва отдышавшись, она вновь стала настаивать, чтобы сын признался.

— Бога ради, Жоржик, ответь: ты скрываешь от меня что-то ужасное?

— Выбей, пожалуйста, из головы эту чушь, или я сойду с ума! Ты думаешь, о чем говоришь? У меня, видите ли, имеются вишневые лакированные туфли!.. И что? Мало ли у кого такие туфли! Как будто в городе одна рыжая собака… И потом, прости меня, пожалуйста, мамуся, но за кого ты все же принимаешь своего сына?

Жорж сделал обидчивую мину.

— Выслушай меня, Жоржик, спокойно, — помедлив, ответила мать, — и постарайся понять, почему я так беспокоюсь, почему подозреваю, что ты не говоришь мне правды… Я всегда была уверена, что мой сын честный, порядочный и воспитанный человек. И вдруг, когда я лежала в больнице, до меня дошел слух, что ты был с железногвардейцами в том мерзком факельном шествии, во время которого они разбивали стекла домов и витрин магазинов, что-то страшное вытворяли над несчастными евреями…

— Не такие уж они несчастные, мамуся, — прервал Жорж. — Ты их не знаешь.

— Неправда, Жорж! Если их повсюду унижают и оскорбляют, стало быть, они несчастны! И не все ведь такие богачи, как Гаснер! Не повторяй, пожалуйста, слова своего отца! Это мерзко! Я знаю, он хочет оторвать тебя от моего сердца. Но ты не последуешь его примеру. Или я наложу на себя руки, слышишь, Жоржик?! Ты единственный человек, ради которого я еще существую…

Приступ кашля снова заставил ее замолчать. Жорж опустился на колени, стал гладить и целовать руки матери, с горечью он заметил, как они пожелтели и высохли. Глаза его наполнились слезами. Впервые за время болезни матери он понял, что она обречена.

— Может быть, тебе опять лечь в больницу? — спросил он, когда приступ кончился. — Я завтра же договорюсь с врачом, хочешь? Мы с Изабеллой будем навещать тебя…

Не ответив, мать вернулась к прерванному разговору, снова умоляла ничего не скрывать от нее.

— Ты можешь считать это болезненной фантазией или чем угодно, но я не допускаю, чтобы какой-то там коммунист или большевик, не знаю как их называют, задумав взорвать электростанцию, надел такие заметные, такие шикарные лакированные туфли… К тому же в тот вечер, я хорошо помню, было слякотно и грязно!

Жорж рассмеялся.

— А знаешь, мамуся, ты проницательна не хуже сыщика Статеску! Честное слово, тебе бы работать в сигуранце!

— Перестань дурачиться, Жоржик! — одернула его мать. — Я говорю о серьезных вещах. Убиты люди, Жорж, это ужасно! Или ты думаешь, что мне не рассказывали, как в ночь факельного шествия ты, мой сын, с какими-то хулиганами ворвался в дом того рыженького Хаима Волдитера, с которым в детстве лазил через заборы, и вы учинили там погром? Ведь в ту ночь его бедная мать скончалась!.. Тогда я не поверила, но теперь… Взрыв и убийство на электростанции, твое внезапное исчезновение с вечера у Изабеллы, потом эти туфли… Ужасно! Но я не стану что-либо утаивать… Нет-нет. Имей это в виду, Жорж!

— Вот как?! Любопытно… — вырвалось у Жоржа, на мгновение потерявшего контроль над собой и переставшего играть роль ложно подозреваемого любящего сына. Но он быстро опомнился и примирительно сказал: — Ну что ж, мамуся! Если хочешь серьезно поговорить со мной, то изволь слушать.

— Да, Жоржик, сделай одолжение…

— Так вот, мамочка! Всем известно, что коммунисты способны на гнусную провокацию и, совершив подлый поступок, они не остановятся перед тем, чтобы свалить вину за него на других. Ты об этом, конечно, не подумала. С таким же успехом они могут обуть своего человека в вишневые лакированные туфли, чтобы потом бросить тень подозрения на твоего сына, а самим остаться в стороне… Об этом ты тоже не подумала. А вот ты подумай: почему во всех цивилизованных странах мира их так или иначе преследуют? Почему в такой прекрасной стране, как Германия, коммунистов просто уничтожают? И почему там наравне с коммунистами вне закона объявлены евреи? Ты и об этом не подумала? И я к тебе за это не в претензии. Хочу только, чтобы ты знала: не все так просто, как ты представляешь себе, вероятно под влиянием приходящих к тебе кумушек… Вот так оно, мамочка!

Жоржу удалось на время сбить мать с толку. Она затруднялась что-либо ответить. Аргументы сына показались ей основательными, и она с радостью подумала, что, быть может, сын в самом деле не причастен к страшному преступлению. «Но почему именно Жоржика эти злодеи избрали козлом отпущения? — подумала она и нашла, с ее точки зрения, убедительный ответ: — Завистники, очевидно, хотят очернить его именно сейчас, когда в городе стало известно о помолвке Жоржика с Изабеллой. Приданое помещика Раевского многим не дает покоя, это понятно…»

— Ты, мамуся, — вкрадчиво говорил Жорж, чувствуя, что мать колеблется и готова согласиться с ним, — не подумала еще и о том, кто именно показал, что человек, пришедший на электростанцию в черном балахоне, был будто бы в вишневого цвета лакированных туфлях. Ведь это говорил выкормыш коммуниста-жида!

— Фи, Жоржик! — возмутилась мать. — С каких пор ты стал так выражаться? Боже мой, неужели это сказал мой сын! Ах, это отец твой… Воспользовался моим длительным пребыванием в больнице и вбил тебе в голову черт знает что… Мальчик мой! Знаешь ли ты, что в старой России ни один подлинно интеллигентный человек не позволил бы себе выговорить такое мерзкое слово?! Оно унижает прежде всего тебя самого! Разве ты не понимаешь?.. Унижает потому, что свидетельствует о невоспитанности, об ограниченности и невежестве. Но я-то знаю, что ты не такой… И я уверена, что в доме Раевских подобных слов не произносят. А ты, даст бог, вскоре войдешь в их семью! Будь осторожен, сынок, не то можешь оказаться в неприглядном положении…

Жорж облегченно вздохнул, когда кашель вынудил мать прекратить чтение нотации. Он бережно накрыл ее одеялом, поцеловал в обе щеки, сославшись на усталость и позднее время, пожелал спокойной ночи и вышел из спальни.

Мать погасила лампу. Холодный свет луны, проникавший сквозь тюлевые занавески на венецианских окнах, заполнил спальню. Долго она не могла уснуть. Тревожные противоречивые мысли беспорядочно метались в ее голове. Доводы сына, только что казавшиеся ей убедительными, теперь представлялись сомнительными. «Быть может, коммунисты в самом деле причастны к взрыву электростанции. Однако откуда им было знать, что у Жоржика есть такие заметные туфли? — размышляла она. — К тому же он совсем недавно купил их и чуть ли не впервые надел в день помолвки. И уж кто-кто, но не коммунисты же заинтересованы в том, чтобы расстроить помолвку сына с Изабеллой. Им-то что за дело до этого?»