— Полковник, похоже, вы сегодня устали больше обычного, — сказал он. — Да и я, пожалуй, отправлюсь спать.

Когда речь Портера становилась чересчур вежливой и формальной, это был верный признак того, что его ум занят какой-то идеей. Раздражало это меня без меры. Не раз я порывался уйти и никогда больше с ним не встречаться. Однако я понимал, что сам Портер не сознаёт своей внезапной холодности. Он как бы отстранялся от всех, потому что владевшая им мысль возводила вокруг него барьер. Он мог думать только о своём рассказе и больше ни о чём.

Мы договорились встретиться около полудня на следующий день. Я решил не навязываться, разве что он сам вспомнит о нашем договоре. Примерно в десять минут первого он позвонил мне.

— Что это вы опаздываете? — сказал он. — Я жду!

Войдя в его комнату, я увидел, что большой рабочий стол завален листами. Клочки бумаги, исписанные его размашистым почерком, устилали также весь пол.

— Когда я продам эту вещь, то поделюсь выручкой с вами.

Портер подхватил со стола большую кипу бумаг.

— Почему?

— Потому что это вы подали мне идею рассказа.

— Вы имеете в виду того прокуренного хиляка в доспехах?

— Да. Я только что закончил.

Он прочитал мне рассказ. От броненосного вояки в нём остался лишь намёк. Сам бравый алебардист не узнал бы себя в том драгоценном камне, в который его превратил гений Портера. Вся новелла, такая, какой её можно прочитать и сейчас, была написана за несколько часов в период между полуночью и полднем. А Портер, тем не менее, выглядел так, будто всю ночь сладко спал и славно отдохнул!

— И всегда у вас так — вдохновитесь в один миг и выдаёте рассказ без всяких мук творчества?

Портер открыл ящик стола.

— Взгляните-ка сюда. — Ящик был плотно забит листами бумаги, исписанными его размашистым почерком. — Иногда рассказ не идёт. Тогда я даю ему отлежаться до более подходящего момента. Здесь у меня масса неоконченных текстов — лежат, дожидаются своего часа. Нет, я не «выдаю» рассказов. Я всегда продумываю их и очень редко начинаю писать, не закончив их предварительно у себя в голове. А после этого записать текст уже нетрудно.

Да, я видел, как он часами сидел с карандашом, ожидая, когда же рассказ полностью сложится в его сознании.

О. Генри как художник был необычайно дотошен. Он был рабом словаря. Он корпел над каждым словом, получая бесконечное удовольствие в открытии новых оттенков его смысла.

Как-то он сидел за столом спиной ко мне и писал с невиданной скоростью — словно слова сами собой лились с его пера. И вдруг он остановился. Полчаса он сидел совершенно неподвижно и безмолвно, а потом обернулся и с удивлением обнаружил меня.

— Жажда не мучает, полковник? Давайте-ка выпьем.

Я дал волю любопытству.

— Билл, когда вы вот застываете, значит ли это, что в голове у вас вдруг становится пусто?

Мой вопрос позабавил его.

— Нет. Мне просто нужно понять, что же значат все те слова, что я написал.

В Портере не было ничего показного — это касается и его манеры писать, и его наблюдений. Я никогда не видел, чтобы он делал какие-либо заметки прилюдно — разве что иногда записывал то или иное слово на уголке салфетки.

Он не хотел, чтобы другие знали ход его мыслей. Ему не нужны были никакие заметки — он не любил откладывать дела в долгий ящик. Он претворял свои идеи в рассказы, пока ещё в них билось живое тепло.

С виду он производил впечатление человека беспечного и безответственного, а временами даже и легкомысленного. Однако в Билле Портере жила такая безжалостная и решительная целеустремлённость, что он попросту не позволял ничьему постороннему влиянию вмешиваться в его жизненные планы.

Иногда мне казалось, что это страстное желание всегда оставаться самим собой делало его замкнутым и отчуждённым. Он искал общества чужаков, потому что тогда он мог спокойно оставить их компанию по собственному желанию. Так он и поступал. Переупрямить его было невозможно. Из всех, кого я когда-либо знал, Билл Портер, пожалуй, был единственным до конца верным своей природе.

Как только Нью-Йорк понял, что О. Генри стал любимчиком удачи, город поспешил превознести его до небес. Все сразу кинулись искать его общества, для него распахивались все двери. Человек, которого ещё несколько лет назад изолировали от людей, мог теперь заставить всех этих гордецов смеяться и плакать по своей воле. Но он предпочитал одиночество. Не потому, что был нелюдим, не потому, что не любил выставлять себя напоказ, а потому, что презирал обман и двуличие, которые считал неизбежными атрибутами «высшего общества».

— Эл, я презираю этот литературный бомонд, — не раз говорил он. — Они напоминают мне гигантские воздушные шары. Стоит только ткнуть им в нужное место иголкой — и раздастся такой хлопок, как если бы ты проколол туго натянутую резиновую оболочку, а после того от них и сморщенной тряпочки не останется — только пустое сотрясение воздуха!

Они забрасывали его приглашениями. У него не было времени на визиты. Портер не был тщеславен и никогда не делал сознательных попыток произвести впечатление. Не был он и из задавак, которые чересчур серьёзно относятся к себе и своим убеждениям и считают, что мир должен им внимать и аплодировать.

Билл Портер был слишком занят наблюдениями за другими людьми, чтобы погрязать в собственных рефлексиях. Самодостаточный человек, он никогда не разрешил бы окружающим навязывать ненужные ему отношения.

Но с теми немногими избранными, кто знал и понимал его, он с удовольствием балагурил и бродил по излюбленным местам. Он стряхивал свою сдержанность и погружался в любимую стихию — словно старинный трубадур, он оживлял искрами своего остроумия любую, даже самую серьёзную беседу.

— Я припас для вас лакомый кусочек, полковник. Сегодня вечером вы познакомитесь и Немногими Избранными.

Больше он ничего не сказал. Казалось, моё нетерпеливое раздражённое ожидание доставляло ему чисто мальчишескую радость. Этими Немногими Избранными оказались Ричард Даффи, Гилман Холл и Баннистер Мервин. Мы все вместе обедали в ресторане Хоффмана.

Это действительно было лакомство! В этот вечер я увидел О. Генри таким, каким он стал бы, если б его природная живость и весёлость не были омрачены унижениями тюремной жизни.

Портер протянул мне меню. По части еды он всегда отличался особой разборчивостью.

— Джентльмены, — обратился он к этим видным издателям, — предоставим выбор полковнику. Пусть он удивит нас.

Кажется, Портеру не очень понравилось то, что я не спасовал в присутствии элиты.

— Я бы, пожалуй, заказал бекон, поджаренный на углях дерева гикори, жаркое из черепахи, сдобное печенье и кофе — такой густой, чтобы его даже пулей нельзя было пробить. Как вы на это смотрите, Билл?

— Не подвергайте опасности моё будущее на избранном поприще! Меня так и подмывает всё бросить и умчаться на Запад!

Дафф и Холл уставились на Портера так, будто воочию увидали его грузноватую фигуру в седле на галопирующей лошади и с лассо в руках. Портер уловил вопрос в их глазах. Ему явно хотелось подразнить своих приятелей.

— Полковник, не желаете ли вы одарить наше сообщество беседой относительно этических сторон налётов на поезда?

Троица Избранных выпрямилась — тема явно вызвала у них интерес. Ситуация была из тех, которые я просто обожал. Они давали мне возможность шокировать этих напыщенных нью-йоркцев.

Я выкладывал им одну историю за другой, а они внимали им, развесив уши. Я рассказал им множество забавных случаев об ограблениях поездов на Индейской Территории.

Я нарисовал им образ бандита не как отъявленного мерзавца, а просто как человека, принципы мышления и наклонности которого отличаются от их собственных, только и всего. Портер добродушно развалился на стуле; в его глазах светился смешливый огонёк.

— Полковник, сегодня вы меня совсем затмили, — сказал он, когда мы отправились в отель.

— Что вы такое говорите, Билл?