Капитан приказал матросам взять ялик и привезти воду в бочонках. Я тоже спустился в лодку. Ярдов за двести до берега стало так мелко, что нам пришлось идти вброд.

К этому времени мой фрак потерял одну из своих фалд, белая сорочка украсилась пятнами грязи и потёками виски.[14] От моей шёлковой дымовой трубы остались только поля, и из вентиляционного отверстия торчала рыжая нечёсаная мочалка. Добавьте сюда ещё воду, хлюпающую в моих шикарных лаковых туфлях — и вы получите полный портрет городского сумасшедшего, которому каким-то необъяснимым образом удалось свести знакомство с самыми значительными людьми Трухильо.

Мне позарез требовалось промочить горло: во рту было пекло, а в ногах — ледник. Времени на то, чтобы объяснить туземцам, в каком бедственном положении нахожусь, не было. На глаза мне попался американский флаг. В эти мучительные мгновения неуёмного жара вид родного флага нёс радостное облегчение: свободу налакаться вдосталь и тем положить конец страданиям.

Под этим развивающимся флагом, по моему глубокому убеждению, я обязательно должен был найти какую-нибудь сострадательную душу. И я её нашёл.

На крыльце приземистого деревянного бунгало, в котором помещалось американское консульство, восседал весьма видный мужчина в безупречно белом парусиновом костюме. У него была крупная, благородно посаженная голова, волосы цвета нового шпагата, в больших серых глазах — ни малейшей искры веселья. Прямой, острый взгляд этих глаз подметил каждую деталь моего живописного одеяния.

Он уже хорошо приложился к успокоительному и потому пребывал в безмятежном, благожелательном настроении, причём на всём его облике лежала печать спокойной сдержанности. Наверно, какая-то важная шишка, подумалось мне, потому что вид у него был такой, словно всё вокруг принадлежало ему. Вот это, решил я, человек, по-настоящему достойный носить гордое звание американского консула.

Я почувствовал себя бульварным репортёришкой, пристающим с вопросами к миллионеру.

— А скажите, мистер, — обратился я к нему, — нет ли здесь места, где я мог бы промочить горло? Трёхзвёздочный Хеннесси уже всю глотку сжёг. Имеется тут что-нибудь другое?

— У нас имеется некое пойло, которое гарантирует вам приподнятое состояние духа, — ответил он приглушённым тоном, который, казалось, только придавал его словам ещё большую значимость.

— Вы — американский консул? — Я тоже перешёл на шёпот.

— Нет, всего только бросил здесь якорь, — сообщил он мне тихо, словно великую тайну. Затем его острый взгляд задержался на потрёпанных полах моего фрака.

— Могу ли я спросить, что послужило причиной вашего столь спешного отъезда? — поинтересовался он.

— Возможно, то же самое, что и вашего, — парировал я.

Его губ коснулась едва заметная усмешка. Он поднялся, подхватил меня под руку, и, поддерживая друг друга, мы отправившись вниз по улице, узкой, как кроличья нора, к ближайшей забегаловке.

Вот так произошла моя первая встреча с Уильямом Сидни Портером. Вместе мы отправились в долгий путь, заведший нас на многие годы в тёмный туннель. Когда же тропа вновь вышла на свет, она превратилась в широкий тракт, ведущий к мировой славе. И мой спутник тогда уже не был больше Биллом Портером, беглецом от закона, бывшим каторжником. Он стал О. Генри, самым великим из американских писателей-новеллистов.

Но на каждом повороте жизненного пути для меня он всегда оставался тем же спокойным, чудаковатым Биллом — удивительным, сдержанным, любимым другом, который вёл меня в мексиканскую забегаловку, где я выпил свой первый стакан в этом раю для беглых преступников.

В грязной глинобитной estanca[15] я нашёл то, что мне было обещано — гарантированное лекарство от плохого настроения. Но содержалось оно не в приторной, густой микстуре, о которой толковал мне важный человек на крыльце консульства. Оно было в беседе, полной юмора и произносимых самым серьёзным тоном шуток, беседе, ведущейся на размеренном, неторопливом, исключительно чистом английском языке, в то время как мы, облокотившись о расшатанный деревянный стол, опрокидывали в себя стакан за стаканом, не обращая внимания на количество выпитого.

Несмотря на сдержанность, которая, казалось, была неотъемлемой чертой его личности, я сразу же почувствовал к нему искреннюю симпатию и принялся излагать ему свой план — я намерен был поселиться в этой стране.

— Это совершенно восхитительное место для человека, не желающего особенно утруждаться, — заметил он.

— А в какой области лежат ваши интересы? — спросил я.

— Я как-то не слишком много раздумывал на эту тему, — ответил он. — Развлекаю вот новоприбывших.

— Должно быть, вы чертовски занятой человек, — предположил я.

— Вы мой первый клиент, с тех пор, как я прибыл сюда. Вам, должно быть, интересно, кто я такой и что делаю здесь?

В Гондурасе любой американец вызывает подозрения.

— О Господи, нет! — немедленно возразил я. — В моих краях никто не спрашивает имя человека и не суёт нос в его прошлое. Достаточно и того, что вы — парень что надо.

— Спасибо, полковник. — Он характерным движением закусил верхнюю губу. — Можете называть меня Билл. Думаю, так будет в самый раз.

Мы сидели там несколько часов — бывший грабитель с большой дороги в драном фраке и беглец в незапятнанно белых парусиновых брюках — и вместе мозговали, как бы нам получше инвестировать мои заработанные трудами неправедными денежки. Портер предложил кокосовую плантацию, кампанию по избранию президента и индиговую концессию.

В неожиданных поворотах его мыслей было столько очарования, что я обнаружил, что с нетерпением жду его высказываний. Я позабыл, что «Хелена» остановилась всего лишь, чтобы принять на борт воды, и, возможно, сейчас уже готова отчалить от берегов Гондураса, когда помощник капитана подозвал меня кивком головы. Второпях я чуть не опрокинул стол.

— Одну минутку. — Невозмутимый, тихий голос Портера остановил меня на полном скаку, словно натянулись невидимые поводья. — Вы американец. Как вы смотрите на то, чтобы отпраздновать славное Четвёртое?

— Что за Четвёртое?

— Четвёртое июля, конечно же, полковник, которое наступит этой ночью ровно в двенадцать часов. Давайте отпразднуем его как подобает.

Все, кто читал О. Генри, знают, как три мота-патриота праздновали день рождения американской нации. Он запечатлел эту пирушку в рассказе «Четвёртое июля в Сальвадоре». То, что выпало из его памяти, он домыслил, но многое из описанного, исключая фабрику по производству льда и тысячи долларов от правительства, случилось на самом деле.

Не помню, как это произошло, но Фрэнк сошёл с парохода и присоединился к нам. Далеко за полночь Портер взял нас с собой в консульство, где располагался его домашний очаг: там, в одном из углов большой гостиной стояла узкая койка. Он снял с неё несколько одеял и расстелил на полу, после чего все мы трое растянулись на них.

Наутро, в одиннадцатом часу, началось празднование Четвёртого июля. В нём приняли участие Портер, Фрэнк, два ирландца — владельца индиговой концессии, американский консул, я и один негр, которого мы взяли в свою компанию во имя соблюдения демократии. Для придания чествованию триумфа Америки над метрополией ещё большей торжественности, Портер настоял на том, чтобы к нам присоединился английский консул. Мы изложили своё предложение представителю его величества, и тот с энтузиазмом принял его, заметив, что «это будет чертовски забавная штука».

Среди крошечных хибарок Трухильо было всего четыре дома нормального размера. Мы стояли в тени губернаторской резиденции и с чувством выводили «Звёздно-полосатое знамя». Желая почтить нашего гостя, Портер предложил исполнить «Боже, храни короля», но британец запротестовал: «Не превращайте праздник чёрт знает во что!»

Мы начали торжества пальбой на улицах в лучших традициях Техаса — это был наш способ подготовки к вечернему фейерверку. Задумывалось также устроить барбекю и полакомиться жареной козлятиной в прибрежной лимонной роще. Этого нам было не суждено — помешала большая политика.