И Надя рассказала операторам историю невостребованного чемодана закройщика Никодимыча.

— Ну что, Фома-неверующий? — воскликнул Можаев. — Кто прав? Надя, вы спасли мой авторитет в глазах этого улыбающегося гражданина!

Но Благуша на этот раз не улыбался. Помолчав минуту, он сказал:

— Так я через полчасика зайду к Закусилихе и договорюсь с этим репейником о встрече на завтра…

…— Тортик они оставили мне, — жмурясь, как кот, которого почесали за ухом, прошептал Миша. — А я-то боялся, что они и мне тоже сделают больно…

— Блаф нашф праш, — нетерпеливо бормотал Иван Иванович.

— Ваня, тебе вредно есть холодное. В этой книге, где двое лучше, чем трое…

— Выпьем по этому поводу!

— Я лично «за»!

— Не делайте мне больно, этот кусочек мой…

— Давайте споем что-нибудь избранное, любимое…

И кто-то затянул дребезжащим сопрано:

И нестройный хор голосов подхватил:

А между тем высокий противоположный берег жил своей жизнью, пел свои песни:

Песня неслась над рекой, и ее подхватывали купальщики, болельщики, спортсмены. Белые пассажирские теплоходы и баржи с грузами для новых городов и больших строек, караваны плотов — все держались поближе к правому берегу, высокому и жизнерадостному, а на долю индивидуального песочка доставались только волны. Они били по купальне, раскачивали фанерный щит с надписью:

«ВПЛЫВ ПОСТОРОННИМ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ» — и заставляли тоскливо скрипеть доски помоста.

ДНЕВНИК БОМАРШОВА-МЛАДШЕГО

25 июля

Я сам расскажу о папе и о себе.

Ах, как трудно будет писать историю литературы, если я не оставлю потомству хотя бы частицу известных мне фактов! Этого, с необходимой для грядущих биографов ясностью, нельзя сделать ни в драме, ни в комедии… Поэтому я решил, что пьес писать не стоит. Буду, как Гоголь, — сожгу те три акта, которые мною уже созданы!

«Камин горит. Огнем охвачены, в последний раз вспыхнули слова любви…»

Отныне я буду творить дневник. Он ляжет в основу будущих мемуаров. Конечно, кое-что потом придется сократить и отредактировать: некоторых тонкостей широкая публика все равно не оценит. Мемуары о Дормидонте Бомаршове наверняка купит литмузей, копию можно будет по сходной цене уступить областной библиотеке, третий экземпляр спокойно продается в очередной том «Литературного наследства». Ведь недаром же папу называют повсеместно «руководящим», «ведущим» и «возглавляющим»…

26 июля

Ha днях к нам на виллу приезжал критик Петросянкин — тот самый, который пишет только о папе. Он оригинал: всем головным уборам предпочитает обыкновенный картуз. Мы его так и зовем — «наш картузианец».

Я спросил его:

— Почему у нас нет хотя бы таких поэтов, как Пушкин?

— Много причин. Но основная — то, что старые классики писали не с помощью пишмашинок, а гусиными перьями. Это их приближало к природе.

Я думаю, что Петросянкин прав. Есть особая романтика в птичьем пере! Но гусь в наше время стал грубопрозаической птицей. Сразу вспоминаются всякие птицефермы, инкубаторы, аксельраторы, дегенераторы… Я буду писать пером лебедя! Это экзотично и оригинально! Лебедь как-то соответствует складу моей души. Я — человек с нюансами!

29 июля

Сегодня папе пришла в голову гениальная метафора. Он принимал ванну и читал Лермонтова без отрыва от процедур. На каждой строчке папа приговаривал:

— Так, так, так! Божественно! Феноменально! Почти как я!

И вдруг закричал: «Эврика!» Это означает — ему явилась эпохальная мысль.

Но пока я бегал за бумагой и пером, папа эту мысль забыл.

Поэтому весь остальной день папа не мог творить очередного бессмертного шедевра.

Папа пребывал в плохом настроении, и это ударило меня по карману; ведь сегодня был выплатной день. Вместо обычных двух тысяч я получил только полторы!

Решил расстаться с Люкой. Разве у нее фигура? Междометие какое-то! Как в Доме моделей демонстрируют на ней новые фасоны платьев — непонятно! На нее только тулупы можно надевать, да и то с башлыками!

Познакомился с Кукой.

Моя машина на ремонте, и нам пришлось бродить по городу пешком… Я боялся расстроить нервную систему: на каждом шагу попадались знакомые, и я даже ни разу не смог поцеловать любимую девушку. Что делать? До темноты еще далеко!

Я нашел гениальный выход: мы поехали на вокзал. Там на перроне все время чмокаются то прибывающие с встречающими, то отбывающие с провожающими. Мы растворились в толпе целующихся.

1 августа

«Всех великих людей сначала не признавали, но я не великий человек и предпочитаю, чтобы меня признали сразу».

Не помню, кто так выразился, но эта мысль мне все чаще приходит в голову. Тем более, что у меня масса данных для великого человека. Мир еще узнает меня как жизнеописателя папы!

О папе напишу я. Это уже ясно. Но кто напишет обо мне?

Во избежание литературоведческих кривотолков я решил сделать это лично.

Я родился на нашей вилле, в интеллигентной писательской среде. Папа мой к этому времени уже написал две пьесы и заканчивал третью — из иностранно-зарубежной жизни. Поэтому меня назвали Альбертом и стали учить игре на рояле.

Ко времени моего поступления в школу папа уже был крупным общественно-литературным деятелем областного масштаба, автором «Старого звона», по отзывам прессы, выдающегося произведения драматургии.

Когда я перешел в пятый класс, папу избрали членом бюро Красногорского отделения Союза писателей. К концу моего учебного года папа создал литературный альманах «Красногорск» и напечатал в нем шесть статей из цикла «Как я работаю над своими произведениями».

В седьмом классе я уже сделался сыном председателя областного отделения Союза писателей. И вообще 1945 год запомнился мне на всю жизнь: папа купил машину, которой впоследствии суждено было стать моею.

Когда я перешел в девятый класс, у папы прибавилось работы: он стал членом худсовета театра.

В 1949 году я кончил десятилетку. К двадцати годам обнаружилось, что я не вундеркинд, и занятия на рояле были прекращены. После этого папа сказал, что сыну такого известного лица, как он, неудобно иметь только среднее образование, и меня устроили на первый курс искусствоведческого факультета.

За последние три года мною успешно сданы три экзамена, причем без отрыва от основной творческой работы.

В настоящее время я являюсь единственным сыном драматурга Дормидонта Бомаршова, члена редколлегии трех толстых, двух средних и одного тонкого журналов, членом худсовета театра «Трагедии и водевиля» (бывший «Драмы и комедии») и прочая, и прочая, и прочая.

Так как я воспитывался папой в лучших драматургических традициях, то мама в моей жизни никогда никакой роли не играла, и поэтому упоминать о ней в биографии нет смысла. Что же касается других родственников, то они интереса не представляют: один работает каким-то новатором при комбайне, другой что-то делает на шахте, а третий — директор колхоза где-то далеко от Москвы.

5 августа

С Кукой я расстался навсегда. И как это я прежде не замечал, что у нее совершенно немодный покрой губ! И такой микроскопический рот, что при смехе вместо «ха-ха» у нее получается «хю-хю-хю»… Брр!

Познакомился с Кикой. Она так божественно гарцевала на своих стройных каблучках, что я вынужден был немедленно к ней подойти и заговорить. Она тоже сразу влюбилась наповал.