Сносить оскорбления молча — это уже выходило за пределы семейных привычек Калинкиных. Николай ухватился за слово «недотепыш» и разразился пылкой речью по поводу взаимоотношений консерваторов и новаторов, за что тут же, не отходя от ножа, получил выговор от начцеха.

Тут начцеха перенес гнев на мастера.

— Кого вы поощряете? Кого поддерживаете? Это надо выяснить. Я поставлю вопрос!

Когда начцеха удалился ставить вопрос, мастер подошел к Николаю и, заикаясь, сказал:

— В-в-вот, в-в-видишь, обв-в-винили… Это он еще гов-в-во-рил, не знав-в-вши, что я тебе рекомендацию в-в комсомол дал… Уж лучше я ее назад в-в-возьму… Ты на меня не обижайся…

Николай, которого сегодня вечером должны были на комитете принять в комсомол, даже онемел от удивления.

Мастер, очень довольный тем, что инцидент обошелся без лишних разговоров, торопливо отошел к своей конторке. И тут он наткнулся на молодого брюнета с киноаппаратом в руках.

— Интересно, — неожиданно сказал молодой человек, — у вас беспринципность врожденная или благоприобретенная? На месте парторга я бы выяснил это обстоятельство.

— Не ваше дело! — перестав заикаться, гаркнул мастер. — И вообще… попрошу посторонних…

— Я же вам говорил, у меня разрешение товарища Шагренева на съемку в цехе, — сказал молодой человек. — Я оператор студии кинохроники Юрий Можаев.

— Ах, от директора? — приосанился мастер. — Тогда продолжайте снимать…

— Не тревожьтесь, я уже снял, что мне было нужно, — успокоительно сказал оператор.

Молодой человек с киноаппаратом зафиксировал Николая Калинкина именно в тот момент, когда, невзирая на обеденный перерыв, юный энтузиаст ломал старые нормы и боролся с консерваторами. Он снял также, как Встанько воинственно размахивал кулаками. Оставалось еще несколько кадров. Юрию хотелось отснять прием Калинкина в комсомол.

— Встретимся вечером в комитете, — сказал кинооператор Николаю, уходя из цеха…

…Но в комитет Калинкин решил не ходить.

— А зачем? — говорил он друзьям. — Все равно с сегодняшним выговором да без рекомендации меня не примут.

— Бывают случаи, когда и с выговором принимают, — неуверенно сказал Никифор Ягодкин. — Ты все-таки рационализатор…

— Да что рационализатор! Это, брат, уже не особая заслуга.

Из окна комнаты № 15 послышался голос Арзамасцевой:

— Так когда зайти посмотреть, как вы снова запакостите комнату?.. А вообще желаю вам жить в чистоте и не в обиде. Да, кстати, если встретите Калинкина, передайте: пусть ко мне зайдет. До свиданья!

— Ох, Колька, если уж Ксения Николаевна тебя вызывает, — сказал Никита Малинкин, — то плохо будет. Это начцеха на тебя наябедничал.

— Не пугай ты его, — сказал Никифор Ягодкин. — По-моему, в комитет надо пойти… Бывает и с выговором принимают, смотря какой выговор. У тебя не строгий… По-моему, шансы есть.

— А без рекомендации тоже принимают? — спросил Калинкин. — Эх, вот положение! Да еще, надо же так, позавчера кинооператор приехал! Фильм о Калинкиных снимает… И меня хотел на комитете заснять… Ну, да ладно, не повезло… Но почему все-таки предложения зажимают? Почему вместо пяти не хотят шесть заготовок выкраивать из кожи? И куда излишки идут? А Встанько все кричит: «Ты бы, — говорит, — лучше время на кино выкраивал, а не глупости выдумывал… Нормы кем утверждены? Министром. А он, как ни поверни, все умнее тебя… И не морочь мне зря мозги…»

Тем временем в комнате № 15 обсуждали события вечера.

— А я знаю, — проговорил чечеточник, отстукивая по паркету па, известное среди любителей под названием «автоматная очередь». — Это те самые огольцы, из-за которых мы значки ГТО в прошлом году не получили.

— Они, — сказал тенор, — по ехидству замысла чувствую.

…Эпизод со значкистами, о котором помнили вое на комбинате и который попал даже в доклад секретаря райкома, заключался в следующем. Физорг комбината, обычно считавший, что все виды спорта, взятые вместе, неспособны заменить биллиард, вдруг вместе с нагоняем получил указание экстренно провести прием норм на значок ГТО.

Прием норм проводился не на гаревых дорожках, не у ящиков с песком для прыжков, а в уютной тиши кабинета.

— Бегаешь?

— Бегаю.

— Прыгаешь?

— Прыгаю.

— Политическое значение физкультуры осознаешь?

— Осознаю.

Оказалось, что в основном все бегают, прыгают и осознают. Так нормы были приняты за один вечер, причем физкультурники и не знали даже, что их уже внесли в списки значкистов. Кому могло прийти в голову, что три вопроса заменяли все нормативы. В День физкультурника на стадионе «Кожевник» было объявлено торжество. Стадион хотя и считался действующим спортсооружением, тем не менее не был еще достроен. Выход на поле преграждался канавой с водой. Сообщение через нее поддерживалось с помощью двух досок.

И вот когда колонна кожевников, даже не подозревающая того, что она на сто процентов состоит из значкистов ГТО, двинулась на поле, выяснилось, что мостки исчезли.

— Прыгай! — кричал физорг, подбадривая своих питомцев. — Не бойся! Водой холодной закаляйся, если хочешь быть здоров!

Процентов шестьдесят преодолели водный рубеж без особых трудов, процентов десять оказались не на должной высоте и поэтому здорово промокли. Остальные дрогнули и отступили на исходные позиции.

— Нет, — печально сказал предзавкома комбината, — не готовы они к труду и обороне. Ведь канава-то значительно меньше, чем нормы по прыжкам в длину…

— …Они, — повторил третий, — по ехидству замысла чувствую. Недаром тогда слухи ходили, что мостки сняли ребята из нашего общежития.

— Слышите? — показывая на окно комнаты № 15, произнес Никифор Ягодкин. — Помнят еще с прошлого года. И зачем ты, Колька, в таких рубахах ярких ходишь? Тебя всегда за километр определить можно. Если б тебя тогда биллиардист наш догнал — кием бы проткнул!

— Эх, как она на это посмотрит, — вздохнул Калинкин, — что скажет…

— А я своей матери не боюсь, — сказал Никита Малинкин.

— Я не о матери, — сказал Николай. — Я о Ксении Николаевне. Что она обо мне сейчас думает?

Три Н закручинились.

Если многие старые производственники не знали молодого редактора многотиражки близко, то комбинатовская молодежь считала Арзамасцеву своей наставницей. Арзамасцева раньше была начальником учебно-производственного цеха. И сотни нынешних мастеров кожевенного дела получили путевку в жизнь именно из ее рук. Ребят она знала так хорошо, что безошибочно определяла участников любой шалости, совершенной «неизвестными учениками». Так, например, случай с мостками на стадионе для нее не был загадкой. Конечно, это сделали Калинкин, Малинкин и Ягодкин.

— Что-то она обо мне думает? — повторил Николай.

— Ты не ной, — сказал Малинкин, — сам виноват. Она здесь была, тебя искала. Зачем испугался? Она трусов не любит.

— А на комитет не пойдешь, — сказал Никифор, — второй раз трусом будешь.

— Еду, еду, еду к ней… — запели в комнате № 15.

— Хватит! — сказал чечеточник и отбил па, известное среди любителей под названием «последний нонешний денечек». — Мне танцевать не дают, а ты поешь…

— Я вас, артистов, перевоспитаю, — сказал третий, шумовик. — Будете всякие там танцен-манцен в клубе делать. Может, я желаю над собой работать в тишине…

— Ага! — раздался голос вахтера дяди Кости, и он вошел в палисадник. — Обнаружены на месте! Покушение на нарушение! Чего прячетесь? Вот тебе, Калинкин, записка от Ксении Николаевны!

Друзья развернули бумажный фантик:

«Коля! Успокойся! Все знаю, рекомендацию тебе дам я. Не опоздай на комитет. Арзамасцева».

Тропинка плела на крутом бедре холма заячьи петли. Внизу, отражая небесную синь, голубела река, и казалось, что по ней идет лед — такими белоснежными были облака, плывущие в небе.

Народный тенор Красовский стал спускаться с обрыва первым. Капитан-китолов Маломедведицын замыкал шествие. В середине шариком катился Поплавок и едва переставлял ноги Умудренский. Его галифе трепетали на ветру, как паруса. И было страшно, как бы ветер не задул сильнее и не сбросил их владельца вниз, в пучину вод.