…Целыми днями я сидел на нарах, так как нельзя было опускать ногу, и рисовал эскизы большой картины о бригаде. Зашли в землянку Лобанок и Дубровский, смотрели эскизы, наброски. Федор Фомич рассматривал все внимательно, с любопытством и вдруг сказал:

— Все хорошо, только вот не хватает в картине самого художника. Уж его-то теперь можно посадить ездовым на орудийную запряжку.

Так я получил право вписать себя в картину. Первым ездовым изображен Сергей Маркин, второй ездовой — это мой автопортрет.

Мы с Хотько возвращались в лагерь после глубокой разведки, предстояло заехать в Воронь — и домой. Ехали мы к Надежде Алексеевне, нужно было уточнить сведения о намерении немцев занять это местечко для своих укреплений. К вечеру подморозило, дороги после оттепели покрылись наледью, во многих местах обледенела земля, но полозья хорошо скользили, а конь у Павла Васильевича сильный и быстрый, это давало какое-то спокойствие, мы чувствовали, стоит хлопнуть по бокам Серого, он перейдет на бег, унесет нас от погони. Иногда неприятно визжали оббитые железом полозья и мы съезжали на боковину, где снег меньше подтаял. Дорогой Павел Васильевич меня напутствовал:

— От как приедем к Надежде Алексеевне, то я за ней ухаживать буду, и не удивляйся, Коленька, даже если прилягу, нам пошептаться надо. А ты возьми под свое крыло Лизку, и пощупай, и поцелуйся, и скажи, что скучав за ней, да всего скажи, что только захочешь…

А Лизка эта — сестра полицейского, того самого, которому я три марки давал за картошку, когда мы из плена бежали, это он встретился при побеге нашем мне и Смоляку. Тогда он был начальником полиции в Ворони, а теперь карьеру сделал, уже в Лепеле служит. У Лизки, для большей безопасности, и жила Надежда Алексеевна, жена командира Красной Армии, погибшего в первые дни войны, и, пользуясь таким соседством, узнавала об очень многом, что готовилось немцами и полицаями против партизан. Хотько делал вид, что влюблен в Надю, а я, для полной конспирации, должен уверить в своих чувствах Лизку.

Коня оставили, как всегда, не доезжая один дом. Постучали в окно условным стуком и пошли к двери.

— Кто там? — спросил знакомый женский голос.

Удостоверившись, что Павел, Надя впустила нас и задвинула засов. Мы вошли в тускло освещенную комнату. В соседней тут же началась какая-то суета, и через минуту занавеска раздвинулась, на пороге стояла Лизка с лампой в руках. Свет золотился в ее светлых волосах, освещая косу, упавшую на плечо, округлые щеки с веснушками, пухлые губы, была она очень привлекательной. Павел сразу своими шутками наполнил комнату и уже подсел к Наде, обнимая ее, и все приговаривал, как он соскучился за ней, а на меня напустился:

— Ну что стоишь среди комнаты, будто на часах! Пойди к Лизаньке, поговори с красавицей.

Я взял лампу у Лизаветы, и мы пошли за портьеру. «Что ей сказать?» — думаю. Поставил лампу на стол, рядом положил автомат и вдруг брякнул:

— От если братец твой заедет домой — будет встреча! Она засмеялась:

— Пойду дверь со двора на засов закрою.

По мне искорки нервные так и побежали, хороши мы с Павлом, шуткуем при открытых дверях. А вдруг она не задвинет, а отодвинет засов? Пошел за ней с лампой, как бы посветить, а сам заодно осмотрел кухню, сени и дверь. Возвратились в горницу. Усадил Лизку на кровать и сам сел рядом. Начинаю свое ухаживание с глупейших вопросов, завивает ли она волосы, очень красиво вьются, затем спросил, коснувшись ее руки, чем она моет руки, что кожа такая гладкая. Я ждал знака от Хотько, долго он не мог оставаться с Надей, чтобы не вызвать подозрений; тут свои законы, одно дело прилюдно ухаживать, и совсем другое, если ты в хате наедине с женщиной остался надолго. Спрашиваю Лизавету, часто ли приезжает брат, она лукаво смеется:

— Ач, який хитрый, хочет, чтоб ему про брата рассказывала. Ён не велел никому говорить. — Следит за мной, я глажу ее руку, и вдруг выпаливает: — Брат скоро дома будет жить! То ты не сможешь приезжать, и Павел — к Надьке.

— Что, выгнали братца с полиции, проштрафился? Так пусть к нам идет, в партизаны.

— Не выгнали, а просто. Тут служить будет.

— Где ж здесь служить? В церкви или в школе учителем?

Она мотает головой:

— Не учителем, а в школе!

— Ну-у, тогда сторожем?

Она опять отрицательно крутит головой. Ей понравилось играть в отгадки, и руку свою не отнимает, как бы забыла о ее существовании, а заодно и о моей. Павел наконец заглядывает в комнату:

— Николай, ты что ж, уже и время забыл, так тебе у Лизаньки тепло стало? Смотри, можа, сватать станешь? Дак брат за тебя не отдаст!

Отвечаю в тон ему:

— А я ее выкраду, коли люб буду! Пойдешь за меня, Лиза?

Я и рад, что кончилось это свидание, и жалко мне Ли-завету. Беру автомат и целую ее в щеку. Она вдруг зарделась, посмотрела обиженно:

— От, уж и целоваться полиз. Вышли на улицу, и сразу Павел сказал:

— Такое дело, Николай, не сегодня-завтра фрицы сюда придут, хотят на льнозаводе и в школе свои гарнизоны ставить. Что будем делать?

Так вот почему Лизавета сказала, что брат будет в Ворони служить при школе! Видно, в школе решили они полицейских разместить, а свой гарнизон на льнозаводе поставят. Нельзя допустить, чтобы укрепились они под боком, рядом наш гарнизон в Пышно, но и ехать в лагерь докладывать нет времени. Все это молниеносно проносится в голове, рассуждать некогда — в саночки, и к школе, надо жечь, пока не заняли.

Быстро несет нас Серый, справа избы, слева озеро, в небе застыла луна, плывут облака, светясь ореолами, и темные их отражения тенями скользят по волнистой от сугробов равнине озера, старые ветлы стыли на берегу, протянув замерзшие ветви к небу… Вот и школа, над озером на бугре добротное длинное здание из крупных бревен, с большими окнами; одно, возле крыльца, тускло светилось. Привязали коня к колонке и вошли в гулкий холодный вестибюль.

Двое, старик и старуха, сидели в боковой комнатке возле чугунной печки, из дверцы которой вырывался оранжевый свет, бросая отсветы на лица и руки стариков, отражаясь оранжевым фонарем в черном окне. Хотько обратился к старику:

— Дед, будем жечь школу, а то завтра ее немцы займут.

Старуха охнула:

— Ой, батиньку, да как же ж это?

— Собирайте вещи, — сказал Павел, — а мы пока приготовим все и запалим.

Дед стоял в растерянности, не мог поверить; старуха плакала, но уже складывала подушки на одеяло. Помог ей связать и потащил узел на улицу. Вынесли столик с посудой. Дед достал со шкафчика глобус и захватил одежду, какая висела на вешалке. Часы он снял бережно и вместе с колоколом школьным тоже вынес под ветлы на берег. Я носил ведра, казаны, свалил в скатерть валенки и обувь. На столе лежали тетради стопкой, забрал их, часть положил в планшет, остальные взял для поджога. Гулко раздавались шаги по широким доскам пустого, темного коридора. Услышал удары, это Хотько со стариком били топорами столы и стулья. Начали сносить все в крайний класс и складывать, как для костра. Смял и подложил вниз несколько тетрадей, сходил за лампой, вылил, хоть и жалко было керосина, и той же лампой поджег все с нескольких сторон. Теперь — открыть окна. Пахнул холодный воздух с клубами пара, ярче загорелась бумага, и пламя начало лизать доски парт, стулья, осветило стены класса, на одной увидел гербарии, поснимал и бросил в костер. Старик стоял рядом, смотрел… и вдруг я услышал, что он плачет. Забрал его, и пошли к выходу.

На крыльце причитала старуха, собирались люди, завидев огонь в школе, раздавались голоса:

— Невже не можно не палить?

— Така добра школа, построили перед самой войной… Павел Васильевич объяснял, что никак нельзя оставить, так как немцы хотят тут казарму сделать, и тогда их не выгонишь, потому нужно так сделать, чтобы негде им было укрепиться. Я объявил:

— Выносите скамейки, стулья, складывайте в берегу. Может, что останется, — вам будет. А пока не трогайте, а то полиция решит, что вы спалили.