Находились они на нашей территории, Короленко радировал в Москву, и пришел приказ дожидаться комбрига. Лобанок вернулся с новыми сведениями о Родионове, и мы стали думать, как пойти на сближение и узнать подробно, что там происходит. Я предложил план: надо ехать туда. Будет удобно, если мы, два художника, с фотоаппаратом, поедем к Родионову в полк, чтобы выпустить плакат об их переходе, снабдив его фотографиями, удостоверяющими новое уже их положение — в рядах партизан. Раз он перешел, ему необходимы листовки и агитационные плакаты, раскрывающие суть перехода. Придумали с Николаем, что надо сфотографировать бойцов его частей, вооружение, показать в строю его людей. Потом окажется, что целый батальон у них, и не один, состоял из командного состава, а тогда нам казалось, что нужно убедительно показать в фотоснимках их организованность — это был наш новый пропагандистский маневр, или шаг, чтобы утвердить людей в силе дисциплины у партизан. Фотографирование нам с Николаем даст возможность ознакомиться подробнее с составом и состоянием перешедших на нашу сторону родионовцев и поближе узнать самого Родионова.

Наш план с Николаем был принят, решило командование бригады, что это хороший предлог для визита. Лобанок ставил задачей нашей поездки добиться беседы откровенной с Родионовым, посмотреть, поговорить с ним, с бойцами и узнать, что это за полк и кто такой, что представляет собой этот Родионов; а мы можем рассказать об организации нашей бригады, рассказать о нем, Лобанке, как о комбриге и передать его желание, что он хочет с Родионовым встретиться и готов приехать к нему в полк.

С Лобанком я договорился, что необходимы материалы для фото, деньги решено было дать Надежде, нашей разведчице, а она уже будет торговаться. Вот почему я с нетерпением жду прихода Надежды, ее я просил достать в Лепеле нужные материалы. В это время стук легкий в дверь, и на пороге Надежда, так удивительно кстати, ее я жду с нетерпением, и она является. Надежде лет тридцать пять, а может, и больше, в лице есть усталость, но и женственность, очень проста, но удивительно располагающая к себе и вселяющая доверие, что она все сделает, все сможет, хотя даешь ей всегда трудные поручения. Отношусь я к ней дружески и сочувственно, у меня чуть всегда ноет, когда я думаю о ее судьбе, она жена красного командира, убитого в 1941 году. Живет она в Ворони и работает на бригаду, доставляя нам очень нужные и ценные сведения. Мы давно с Хотько Павлом Васильевичем связаны с ней, я знаю, что она симпатизирует мне, но отношения у нас простые, без флирта, хотя с каким-то сочувствием и пониманием, мы знаем оба, что есть у нас добрые чувства друг к другу.

Николая и Ванечку я предупредил, что жду ее, и просил их уйти, когда она придет, чтобы ее не смущать. Как раз подошло время обеда, Николай и Ваня уже собрались, заговорили, что пора и я чтобы не задерживался, шел за ними. Ванечка топчется, и Коля, понимая, что я должен еще передать деньги, а это дело деликатное, тут не должно быть свидетелей, уводит Ванечку, они идут в штаб, где сегодня обедает почти вся штабная разведка.

Надя принесла мне из Лепеля химикаты, бумагу и несколько бланков аусвайсов, все это богатство ей удалось достать у одного фельдфебеля из комендатуры Лепеля, пообещав взамен две тысячи рублей, столько мне выдали в штабе. Надежда довольна и горда собой, что достала такие редкие вещи. Бумага немецкая, маленькая пачечка, это для паспортов, на такой же по фактуре напечатаны фото в немецких документах. Проявитель и закрепитель тоже немецкие, в ампулах, уже готовые, нужно только раздавить. Всего очень немного, но факт, что я уже обеспечен для работы над паспортами. Аусвайсов она принесла пять или шесть штук, но это для местного употребления, а паспортные бланки для глубокой разведки достают разведчики Мити Фролова, там большие деньги платят. Принесла она и наши фотоматериалы, так нужные мне для предстоящей поездки.

Надежда отдает все, но сама печальная, говорим с ней почему-то шепотом. Быстро собираю незаконченные листовки, прячу, завернув, принесенные материалы и отдаю Наде сверток с деньгами, она его завязывает в носовой платок, кладет в кошелку с луком. Я знаю, она печальная, потому что боится, что не скоро встретится со мной, и, чтобы ее утешить, хвалю ее, благодарю, стараюсь шутить:

— Ну что, Наденька, нос вешаешь? А я буду тебя просить еще достать, если сможешь, проявитель и закрепитель, и бумаги, даже если не немецкой, то нашей.

Надя стоит близко и опустила голову, я чувствую, ей не хочется уходить, ей хочется что-то сказать, но она молчит, и только по скованности, с которой она держит перед собой кошелку, я понимаю, что должен ей что-то сказать, какие-то мягкие человеческие слова. Но что тут скажешь? Обнимаю и целую ее, она не вырывается, а говорит печально:

— Прихожу сюда — будто возвращаюсь в прошлое, вижу людей… И опять должна идти в стадо зверей и перерождаться.

Заглядываю ей в глаза, предлагаю:

— Идем, пообедаем с нами?

Но она мотает головой отрицательно. Я вижу, что у нее блестит в глазу и она сейчас заплачет, мне ее жалко, но надо прощаться, и мы прощаемся, условившись о новой встрече, когда будут новости, новости — это сведения, которые она принесет из Лепеля или Ворони.

Целую ее, мы вместе выходим на улицу, и я иду догонять товарищей.

Я не рассказываю Николаю о покупке материалов, не надо никому знать. В штабе, где есть две комнаты, в которых столуются разведчики и штабисты, наша повариха Анна, ей шестнадцать лет, сразу протягивает мне щедрую, с горкой миску, в комнате полно людей…

Поездки к Родионову. — Приказ Дубровского. — Петро Литвин. — Случай с полицейским. — Наши радистки

На дворе сентябрьский день, я бегу рядом с возком, на котором сидит Николай Гутиев и правит рыжей Мартой. Марта — это лошадь Лобанка, он дал нам свою лошадь с бричкой съездить к Родионову, надо проделать в один конец километров шестьдесят. Дорога трудная, так как ехать приходится по территории, только что освобожденной от немцев, во многих местах дорога была минирована, мы по ней едем первыми, и надо быть очень бдительным и внимательно осматривать каждый мостик, подходы к нему, стремиться объехать его неожиданной тропой или бродом, уже многие крестьяне повзрывались на таких мостиках.

— Да правь ты, Николай, левее, — запыхавшись, прошу Гутиева, чтобы мне бежать было удобней, попадать в колею на дороге.

Бегу я быстро, так как Марта идет ходкой рысью, а бегу потому, что сидеть на телеге нет моих сил, так болит у меня зуб, тот самый, что лечили мне в Лепеле перед побегом от генерала, а теперь опять в зубе дыра, выпала пломба. Бежишь — и боль делается легче. Я уже запарился, но остановиться не могу, болит как сумасшедший зуб. Разболелся он на вторые сутки нашей поездки и болел ужасно; от боли, которую нечем было снять, и чтобы заглушить ее, я соскакивал с брички, держался рукой за нее и бежал рядом. Впереди лужа и мостик через реку, хватаюсь за возок и впрыгиваю, Коля доброжелательно успокаивает:

— Вот доедем до передних частей Родионова, у него там, говорят, есть госпиталь и зубные врачи есть — все как в армии.

На третьи сутки стали приближаться к расположению родионовцев. Первый пост. Нас остановили два часовых и стали расспрашивать: кто, откуда, зачем, куда? Я рассказывал, но тут же задавал вопросы, а потом не выдержал:

— Госпиталь у вас есть? Мне бы к зубному, а то зуб разболелся ужасно, просто ехать не могу.

Часовые засмеялись, показали на большую избу:

— Там вон у нас санчасть, полковой медсанбат, и зубной врач там.

Въехали в большую деревню, утонувшую в садах. Здесь бежать уж никак невозможно. Коля направил к воротам двора, привязал коня, и мы вошли в большую горницу. Да, действительно, все как положено. Есть тут и кресло с бормашиной, при взгляде на которую у меня сразу проходит боль. Но меня не обманешь! Объясняю врачу «историю болезни», он усаживает меня в кресло и смотрит.