Сейчас, когда я смотрю кинофильмы о сорок первом, о начале войны, когда читаю историю… В то время я уже все это знал, так как жизнь столкнула меня с участниками этих событий, они говорили от первого лица. Тогда это казалось крамолой. А сейчас кажется откровением.

21 июля 1986

6. О Чехове

В плену мы читали взахлеб Чехова, это давало какой-то отдых…

Октябрь 1986

7. О родине

Каждый кусок пейзажа, трава, дорога, погода — все, что напоминало лето и осень сорок первого года, каждый раз ассоциировалось, и я переживал то далекое время с ясностью восприятия, как будто это было только что. Наверное, родина для человека и заключает в себе возможность этих ассоциаций, и чем больше их, тем делаются дороже те места, которые рождают воспоминания. Это такое родное… Толи это места, где ты оставался с природой наедине и ничто тебя не защищало от жары и холода, от ветра и дождя, и ты припадал к земле, сжимаясь в комок, чтобы стать меньше, чтобы тебя так болезненно не пронизывал ветер, и земля согревала тебя, и каждая ветка ели защищала от сырости, и пучок травы служил подушкой. И вот это единение, это растворение в природе, когда мы так остро чувствуем злые и добрые силы ее, остаются в нашей жизни навсегда и самым острым образом вызывают ассоциации, когда мы вновь попадаем в похожие условия, да еще на этой земле, в тех местах, где вызваны эти первые впечатления{13}.

Наверное, понятие Родина и складывается из бесчисленного количества впечатлений, которые ты получил на земле, где боролся за свою жизнь. Оно так и есть, земля и приголубит, и ветром обдует, и теплом одарит, и тепло ее как материнская нежность.

Чем ближе к природе, тем ближе ты узнаешь гнев ее и доброту ее. И гроза, и холодный ветер, и снег — если, испытав их, ты остался жив, значит, эта земля защитила тебя, значит, она нашла силы помочь тебе выжить, и потому эти места становятся для тебя самыми дорогими — они дарили жизнь.

Но почему тогда Италия{14} подарила мне минуты, в которые я погружался, будто я вечно знал ее, эту землю, и любил? То ли потому, что ее красота восторгала и обещала свою доброту, свое тепло? Но там я получаю только зрительное впечатление этой красоты, только обещание защиты, тепла, нежности голубого моря. А у себя я все это пережил и ощущал, и, несмотря на тяжелые испытания, все же были силы, которые спасали мою жизнь.

Казалось, такая малость — пучок травы, но как остро ты чувствовал его мягкость под головой, ты ложишься в ямку, которая защищает тебя от пронизывающего ветра, и это все возрастает, степень доброты земли и твоей благодарности за эту доброту. Наверное, мы подбираемся к сути того, что такое родина. Наверное, мы не выбираем родину по тем условиям, которые дают нам изобилие тепла и удобства, а любим за то, что в тяжелых условиях она помогает защитить нашу жизнь. Она отпускает тебе крохи, то еловую ветку, то клок сена, и от остроты ситуации это вырастает в твоем восприятии в большое благо.

1 ноября 1986

8. Прошлое, как шлейф, тянется за человеком…

Прошлое, как шлейф, тянется за человеком — это и есть судьба. И уйти от этого шлейфа невозможно.

Вот в плену. Казалось бы, ты мог начать новую жизнь. Потому что в этой новой обстановке сняты все условности, присущие нашей жизни, новая ситуация взаимоотношения с людьми, которая тебя не привязывает к старому, а наоборот, ты стараешься оторваться от старого. Но память твоя связывает тебя с прошедшей жизнью, с привычками, с людьми, с чувством тоски о прошедшем, эти чувства настолько сильны, что ты не можешь оторваться, ты неразрывно связан с прошлым.

Так что когда люди думают, что они могут начать новую жизнь, то, мне кажется, они глубоко ошибаются. Никакой новой жизни начать человек не может, ему дается одна жизнь, и с самого начала, с его рождения, все наматывается на эту катушку ниткой событий его жизни, его привязанностью, его любовью и ненавистью; все это наматывается, и потом — он с этим всем шлейфом пережитого и не может его отрезать, не может оторвать, этот шлейф будет присутствовать, и потому так все складывается в жизни. Вот муж и жена, он ушел от своей жены, она — от мужа, и у них новая семья, но они настолько связаны с прошлым, что только всплески… Он женился на ней, но он из памяти не может выбросить дочь, не может; как и она — выбросить из сердца своего сына, и потому близость их может носить только истерический, временный характер, а дальше наступит власть прошлого. И надеяться, что можно обрубить концы прошлого резко, — это бесполезная надежда, так как от своей памяти, от своих чувств уйти нельзя. И вот в этой ситуации — безысходность, тут нет выхода ни для нее, ни для него.

Человек прикован к своей судьбе, а судьба — это его поступки, из которых и складывается вся его жизнь.

5 января 1987

9. О Шульце и побеге

Вот представь себе такого дурацкого человека! Я не мог врать! Мог обманывать, но врать не мог. И в плену, и в студии{15} я очень боялся прямых вопросов. В плену, у Шульца, я больше всего боялся, чтобы меня не спросили. Я бы ответил. Я готов был обмануть, но чтоб меня не спрашивали. Какое-то как заколдованное это было. То ли это следствие тех обманов, когда я сочинял в детстве отцу и потом Кривеню{16} и меня выводили на чистую воду. И потому выработался этот страх перед ложью. Тем более с таким человеком, как Шульц, который относился терпимо. Я очень боялся, что он спросит: «Ты бежать задумал?» Ответ мог последовать помимо моей воли. Самое ужасное, что я его, Шульца, поставил бы в дурацкое положение.

Может быть, это свойство мое и сыграло роль спасительную, когда я попал в тыл. Потому что я во всех инстанциях писал правду, все как было. И в НКВД{17} я ничего не написал страшного о мучениях — не преувеличивал; но и не преуменьшал своих поступков — как я зарабатывал хлеб. И потому я не боялся ни Шипули, ни Сашки, потому что уличить меня в том, что я преуменьшаю свою вину, было невозможно. Вот почему когда я в партизанах рассказал, что шоколад получил и подарки от Лизабет, то, с одной стороны, казалось, что это очень глупо, а с другой — мне начинали верить и не дополнять своей фантазией чего-то недосказанного.

30 апреля 1990

1. Письмо родным жены — сестре и матери

29(27?) июля

Здравствуйте, Женя и Мама!

Женечка, мне передавали, что ты дома{18}, будь добра, напиши мне адрес Гали{19} и ей пошли мой, мой адрес такой:

571 полевая почта, 52 стрелковый полк, 3 рота. Обрыньба Н.И.

Пиши, что у вас в Москве, и перепиши или пришли письмо, которое прислали из дома{20}. Гале пиши обязательно и мне адрес ее вышли.

Писать много нельзя и не могу, в окопах неудобно.

Чувствую себя хорошо, ко всему привык, но тяжело. Немцев не видал.

Коля. Число забыл. 29 или 27. 1941

2. Письмо жене{21}

Конец августа(?)

… Лиля выслала и твой адрес все время доставала. Деньги она получила и на них покупает для посылок.

Высылать мне не надо ничего, ты не беспокойся, мне вышлют мама и Зина{22}, а ты, если соберешься, вышли такие вещи для памяти: фото, сфотографируйся с Гарькой{23}, а то его нету меня, кисет пошей, ножик перочинный — вот это да; вообще, твое личное так хочется иметь. Пиши часто-часто, открытки и письма, я буду отвечать, только письма задерживаются часто, и я первый раз за 2 месяца получил. Но сколько радости было — не знаю, какое счастье, и это только твой адрес увидеть. Галочка, милая, устраивайся сама, я ужасно досадую, что ничем тебе помочь не могу. Вот у тебя зимнего пальто нет. Напиши, что ты думаешь делать, куда ехать, все пиши; делай как лучше, пиши в Харьков, они всегда тебе помогут. Маме я думаю написать. Если она хочет ехать с Димой{24}, пусть оставит квартиру с вещами запечатанной и правом открытия на тебя.