— Ушел!.. — И передал Марковичу мой разговор со Стацюком.

Маркевич тоже был раздосадован:

— Как же ты сплоховал, разведчик! Надо ночью было комиссару доложить.

Я чувствовал свою вину, и было не по себе, как я, такой уже битый, не понял, что надо действовать сразу. Еще хорошо, что Николай жив остался, побоялся украинец, близко партизаны лежали.

— Доверяя, проверять надо, — вывел Карабань. — Могли из-за этого гада без пулемета остаться.

Сергей подмигнул и сказал, как бы утешая:

— Ничего, был один гад, да и тот сбежал. Зато девять человек к нам пришли, даже такие, которых генерал шоколадом кормил!

Случай с предательством в первый же день в партизанах показал мне всю суровость их борьбы и необходимость быть готовым к реакции во всех положениях. Тыла здесь не было. Враг пробирался во все щели, и нельзя было оказаться слабым звеном в цепи. Ты отвечал не только за себя.

А шалаш себе я все-таки построил. Конечно, не такой шикарный, как госпиталь, а легкий и маленький. Можно было влезть в него, как в мешок, и никто тебя не смел тронуть. А выберешься, сядешь на землю, на пенек положишь дощечку и рисуешь. Мне понравился молодой партизан в фуражке с красной звездой, попросил его посидеть и нарисовал портрет. Это был первый рисунок в партизанах, он и сейчас у меня, на нем есть дата: «27 августа 1942 г.» — значит, в партизаны я вступил 26 августа, так как рисунок был сделан на следующий день.

На меня история с перебежчиком имела сильное влияние, она как бы положила тень на нас. Проверка шла людей только боем, только смертью врага ты мог доказать свою верность. Много еще было разговоров о перебежчике, Миша Карабань переживал очень, до войны он был милиционером и потому считал, что в случившемся он виноват больше всех. Маркевич собрал нашу группу и предупредил, что в лагерь засылаются лазутчики, формы их диверсий самые изощренные, трудно поддающиеся разоблачению, поэтому все должны быть начеку. Рассказал, как недавно пришли в отряд двое, молодой парень привел к партизанам девушку-ев рейку, спасая от расстрела, так как поползли слухи, что готовится расправа над евреями. Но комиссар отряда приказал обыскать проводника, и у него нашли зашитые в одежду пакетики с ядом. При допросе выяснилось, что он имел задание всыпать яд в котел партизанской кухни, и, чтобы втереться в доверие, ему понадобилась инсценировка со спасением еврейской девушки. Немцы сбрасывали с самолетов детские игрушки, перочинные ножики, железные путы для лошадей — знали, мимо чего не пройдет крестьянин; а когда эти вещи брали в руки, они взрывались.

Весной Стацюк вновь появится в нашей бригаде, придет с повинной и пообещает сделать очень дерзкую операцию, убить коменданта немецкого гарнизона в Лепеле; ему поверят, дадут в помощь двух молодых партизан и отправят на задание. А через три дня придет крестьянин и расскажет страшную историю. Эта группа остановилась у него ночевать перед диверсией, но с вечера появилась выпивка, Стацюк угощал ребят. Наутро его в хате не было, и лежали зарезанные финкой два молодых парня.

Стацюк оказался не просто предателем, а матерыгл изменником. Вновь его обнаружили уже инструктором) диверсионной школы в Лепеле, которая готовила диверсантов для провокаций, разведки, минирования дорог, отравления колодцев, убийства партизанских командиров.

Неожиданности на оккупированной территории подстерегали на каждом шагу. Естественно, что и наш приход вызвал настороженность, группа большая и, в случае ошибки, вреда могла наделать много. Потом мне рассказывал сам Дубровский, что думы у командования были разные, была и мысль расстрелять всех. Бригада только организовывалась, а нас — девять человек военных. Военных — это, может, и хорошо, а если предатели? Наверно, это произошло из-за той нервозности, которую мы сами создали, выдав себя при встрече с партизанской разведкой за полицейских, да и костюмы были на ребятах литовские, в такие была одета полиция. Кроме того, всех озадачили наши с Николаем биографии — художники, рисование генерала. И действительно, это сразу было трудно понять, трудно уложить в привычную схему. Но взял слово Жуков: «Я согласен вооружить этих людей и пойду с ними в засаду. Сам поведу в бой, проверю, что за люди. Но, если проверку выдержат, все мои будут, возьму к себе в отряд». Тут-то все и задумались, рассказывал Федор Фомич. Список нашей группы лежал на столе, и против каждой фамилии стояла пометка о воинской специальности. Получалось, что Жуков всех обошел, сразу на девять бойцов свой отряд укрепил, и среди них кадровые, да и художники пригодятся для агитационной работы. В общем, приревновали командиры, позавидовали Жукову. И тогда вышло решение: распределить группу по отрядам и испытать боем в первых же операциях.

Мы едем сражаться. — Забираем стадо. — Агитация среди населения. — Проводим мобилизацию. — Чепэ. — Налет на Ушачи. — Как я добыл краски

Трясется арба, подпрыгивая на неровностях полевой дороги, а вместе с ней трясемся и подпрыгиваем мы. Мы едем сражаться. Надо перекрыть дорогу танкетке с немцами, прорвавшей пост партизан. Едем стоя, держась за дробины, в нагрудном кармане у меня пистолетик, отниму руку, выну его, помашу, чтобы видно было, что я вооруженный, и опять — пистолет в карман и хватаюсь за дробину. Мальчишка, хозяин арбы, скулит:

— Дяденька, дай мне тоже подержать.

Пацан правит, и я великодушно даю ему подержать свое оружие. Пистолет у меня такой, что только муху можно убить, да и то с близкого расстояния. Я выпросил его перед операцией у Оли, нашего комсорга, чтобы Маркевич взял меня с собой, безоружного он не хотел брать. У Сергея автомат, и в конце арбы сидит Фимка со станковым пулеметом. Сергей с воодушевлением жестикулирует, объясняя нам план операции, у него мания командовать, ему неважно, из кого состоит его воинская часть, важно, что он командир. Вот и сейчас, на лету ухватил приказ Дубровского, выскочил из хаты, увидел Фимку-пулеметчика, подхватили «максим» — и вперед, в бой! Тут я по дороге попался, тоже с ними запросился. «Достанешь оружие, то догоняй!» — крикнул Маркевич. Догнал я их уже в поле, где Сергей, увидев арбу, снопы приказал сбросить, поставили пулемет в телегу, и уже мы несемся на колесах, только флага не хватает, совсем бы революционная тачанка.

Так мы долетаем, доскакиваем по дороге до хутора Двор-Жары, возле хутора проходит большак, там мы надеемся закрепиться и остановить танкетку. Не доезжая имения, разделяемся, Фимку с пулеметом оставляем у сарая возле дороги, мальчишку с конем отсылаем в кусты за бугор, а сами ползем к Двор-Жарам, нужно узнать, не опередили ли нас немцы. Так и есть. Уже издали мы услышали громкую немецкую речь, а затем рассмотрели три крытые грузовые машины, и всюду стоят и ходят немцы, судя по машинам, их здесь не меньше сотни, но танкетки нигде не видно.

— Ползем поближе, — шепчет Сергей, — послушаем, что они говорят. — Сергей хорошо знает немецкий.

Переползли бугор кладбища, и — о ужас! — облака ушли и яркая луна осветила нас, распластанных на возвышении на самом виду у немцев, они метрах в ста от нас. Постепенно пришли в себя и начали вслушиваться, в ночи слышно хорошо, Сергей шепчет: «Хотят ночевать здесь». О бое нечего и думать, тут ноги бы унести. Но уходить при таком ярком свете невозможно, тем более что отползать надо вверх по бугру. Вся надежда на облака. Мы лежим, прильнув к земле, и, как зачарованные, наблюдаем за немцами. Они пустили в темноту несколько очередей на авось, но могут и прочесать местность. К счастью, облако большое и темное наползло и укрыло луну, мы, быстро перебирая ногами и руками, начали отползать, пятясь и ругая себя за дурацкую неосторожность.

Переползаем бугор, вскакиваем и бежим, спотыкаясь, в темноту ночи. Погони не слышно. Оглянулся, увидел черное небо, облитые серебром ореолов облака, и меня вдруг охватил восторг, дернул Сергея: