Конечно, когда мы входим в контакт с человеком, врагом, говорят законы одни, на передовой — законы другие, там люди не соприкасаются или соприкасаются только на расстоянии выстрела или штыка, и, защищая свое право на жизнь, они должны проявить максимум зверства, максимум жестокости, максимум самозащиты. Но и там были раненые и взятые в плен немцы и русские — значит, и на передовой вставал вопрос о твоей совести, человечности.

Память человеческая хранит и доброе, и злое, но жизнь человеческая соткана из добрых дел — вот что я хочу доказать. И даже маленькие добрые дела дают или поддерживают жизнь.

Мы, люди, часто не отдаем себе отчета, что каждый шаг наш — каждый наш шаг! — приносит добро или зло, и мы идем как по лугу, на котором растут цветы жизни, и можно идти топая, уничтожая, а можно ставить ноги так: осторожно, внимательно — и многие цветы останутся живыми. Жизнь соткана из добра, и смысл нашего существования в том, чтобы помогать жизни сохранять и приумножать живое, и все поступки добра ведут к утверждению жизни, а все, даже маленькие, проявления зла кому-то готовят смерть, еще даже не известно кому. Я бы назвал это главной мыслью своей книги, взял бы ее эпиграфом.

1964, 1978–1991 Москва — Гурзуф — Угра

Дополнения{10}

1. Двойник

Начинать писать всегда трудно, и, собственно говоря, с чего начинать?

1941 год, я студент шестого, дипломного, курса художественного института, пишу дипломный эскиз «Последний бой Гражданской войны». Помогаю писать панораму «Битва за Царицын» Покаржевскому. Я полон романтики Гражданской войны, влюблен в Котовского и мечтаю о подвигах. Вот каким меня застал 1941 год.

Я попадаю в ополчение. С таким счастьем мы все записываемся в ополчение, на фронт! Моя жена полна также романтики и жажды героики, поддерживает меня и вдохновляет записаться.

Так для меня началась война.

И в армии, делая большие переходы, ведя обыденную трудную жизнь ополченца, я вижу все как будто глазами двойника — в приподнятом, героическом свете.

Наконец осень 1941 года, под Вязьмой я попадаю в плен, где также все ужасы смерти и жизни хуже смерти я воспринимаю глазами двойника, как бы вижу все в картинах.

В те годы меня поражало, что я все видел, как бы читая книгу о прошедшем.

Идем, например, колонной. Немцы убивают приотставших пленных, лежат по обочинам трупы лошадей и людей, где-то горит, и черный дым картинно поднимается по серому небу, на полуталом первом снегу темные силуэты трупов, вороны летают и садятся на них… — как на картине. По дороге растянулись колонны военнопленных, навстречу движутся чужих цветов машины, лошади с фурами, зеленые шинели, и на все я смотрю как на картину уже готовую — вот нужно будет так и писать. У меня нет чувства смерти, я здесь и будто не здесь, я здесь по своему желанию, сколько хочу, столько и буду, но вот проснусь и уйду. Меня могут бить, я могу мерзнуть, но другому — моему двойнику — не холодно и не больно, он свободен, он только смотрит и запоминает картины войны. Все то, о чем я мечтал писать, я видел своими глазами. А затем идем, взявшись под руки, закрываешь глаза и видишь другую жизнь: вот моя жена в белом платье под сильным ветром расчесывает волосы на реке — нужно обязательно написать…

Какое-то странное чувство внутренней неприкосновенности у меня продолжалось очень долго. Даже когда жизнь своей волей ставилась, как картинно говорят, на карту, и тогда я не испытывал страха животного, настоящего, а все время было чувство наблюдателя со стороны: нахожусь в плену, терплю осе ужасы, а захочу и уйду, только нужно сильно-сильно захотеть, для этого нужны силы даже не физические, а какое-то решение бесповоротное, оно должно созреть, и тогда два двойника сойдутся вместе, как фокусы у фотоаппарата, и я уйду, и ничто не сможет меня остановить, я найду выход из самых трудных положений, мой мозг и воля будут сильны. В смерть я не верил, я ее не чувствовал.

Вот, примерно, мое состояние в эти годы испытаний.

Побег. Но и во время побега я не почувствовал полного слияния с двойником, хоть и очень близко они сошлись, двойник как бы чуть стоял сзади и наблюдал мои действия.

Апрель 1964

2. Написать об ополчении

Ополчение фактически не написано.

До «Первой атаки»: от Красногорска — до последнего марша на Вязьму, когда нас бросили в бой.

1. До Красногорска шли жены, провожая нас, Левкина{11} Маруся, Кольки Переднего — Зина, и Бориса{12} жена, Аня. Они принесли конфеты. К нам их не подпускали, и они скрывались, шли лесными тропочками.

2. В Красногорске мы находились десять дней на военной подготовке, нас обучали военному делу, рыть окопы, построению, водили в атаку, учили ползать по-пластунски, рукопашному бою, штыковому — на чучеле. Стрельбе нас не обучали, так как не было патронов. Жили в шалашах.

3. Как получили винтовки. Это должно быть — и ты получаешь как долгожданное и должное. Первая была в Красногорске, польская, без патронов. Но, безусловно, я был рад и счастлив. И за ней ты ухаживаешь — и чистишь, и гладишь, и надежды на нее, хоть могут они совсем не оправдаться, и ты ни разу не выстрелишь.

4. После учений — недолгий марш, километров на пятьдесят.

Здесь опять мы рыли окопы и получили возможность немного пострелять. Потом нас бросили под Вязьму.

5. Марш ополченцев на Вязьму. — Наш взвод. — «Тяжело в учении — легко в бою».

6. Солнечный удар. — Конфликт со старшиной. Старшина, наш взводный, был из кадровых, мы для него «гражданские», чуть что, срывался на неистовый крик и визг. На марше я стал помогать рядом упавшему, Самовар подскочил: «Отставить!» Стал объяснять, он в крик: «Молчать! Нарушение приказа!» — выхватил оружие. Я уперся: «Что, пусть валяется подыхает, а ты стреляй!» Начали останавливаться наши товарищи, и он не решился, бросил только: «Дождешься, то быстро догоняй». И я дождался санитаров. От Самовара я научился брани.

7. Приступ колита у меня, выбрался на обочину, и опять конфликт со старшиной: «Вот так отстают, а потом дезертируют!..» Изобразил, что я нарочно отстал.

8. Пройдя триста километров, дивизия заняла оборону второго эшелона под Вязьмой, где мы находились около месяца.

9. Отравление гнилой водой Кости Максимова и целого ряда ребят, и я лечу.

10. Керстенс с одеялами. Как мы спим под этим одеялом, и просыпаемся, чтобы не захлебнуться, нас захлестывает вода.

11. Мы с Передним впервые идем в разведку, увидели пасеку, я восхищаюсь, начинаю рисовать и забываю винтовку. Хватились только на подходе к деревне. Бросились с Колькой назад. Как мы бежали! Что не вошло в голову в эти минуты сумасшедшего бега — вдруг кто нашел, что теперь будет?!. Мы понимали, что это чепэ.

12. Ельня. Эскарпы. Письмо Сталину. Первая бомбежка. Левка Народицкий. Тоня.

Когда бежали от бомбежки, я нашел банку компота из абрикосов: «Компот! Компот!» — и даже за взрывами все услышали. Первое дело — всем роздал по ягодке.

13. Первая атака. — Танки и ополченцы.

28 сентября нас в очередной раз бросили на Вязьму. Вечером 6 октября с ходу мы вступили в свой первый бой. А в ночь с 6-го на 7-е, в то время, когда, выйдя из боя, мы окапывались возле Старого Села, немцы прорвали оборону и форсировали Днепр, началось Вяземское окружение. Но мы об этом могли только догадываться.

14. Окружение и паника.

24 июня 1984

3. Что нужно дописать в «Плен»

Много пропущено.

1. Описать этапы от Старого Села до Днепра и к Холм-Жирковскому, затем в Ярцево, Смоленск. — Пересыльные лагеря.

2. К вечеру второго дня плена, не доходя лагеря, нас загнали в проволочные заграждения среди поля. Утром только привели в лагерь, куда сводили военнопленных для дальнейшего этапирования.