Опять мы с Павлом едем в саночках на своем сером коне, который стал для нас уже и домом, и другом, столько мы пережили вместе с ним. День стоял чуть пасмурный, в серебристом инее тонул лес, снег лег, прикрыв комья земли. Мороз спал, но речки, через которые предстоит пройти коням с орудием, скованы крепко. Так мы добираемся до Острова, где все располагаются на дневку, а мы с Хотько, оставив отряд, опять уходим вперед, в разведку и к своим осведомителям.

К Ворони подъезжали открытым полем, явилась мысль: а если засада за крайней хатой? — надо разобраться, что делать будем. Говорю Хотько:

— Я буду сидеть на краешке и сразу соскочу, начну отстреливаться, а ты развернешь коня; я догоню, и дадим деру.

Правая нога у меня болтается, спущенная с саней, чтобы ловчее спрыгнуть, мы на рысях входим в деревню, и в этот момент скрытый под холмиком снега камень ударяет меня в подъем ноги. Адская боль! — и чувствую, как деревенеет нога, Павел меня успокаивает:

— Все сейчас поправим, деточка, поедем к фельдшерице.

Заскочили. Она, на счастье, была дома. Посмотрели, а сапог уже снять нельзя. Ловко Павел подпорол сзади голенище, и сняли сапог, нога раздулась, стала синей и округлой. Фельдшерица сказала, что это, наверно, растяжение, а может, и разрыв связок, видно, удар был очень сильный; сделать быстро тут ничего нельзя, лечение одно — надо лежать, ходить совсем нельзя.

Это было ужасно! Ожидание, что мы возьмем орудие, необходимость провести на место Короленко с его взводом — и вдруг подвести всех и себя своей неосторожностью! И что я скажу Мите? Что у меня нога болит?!

Хотько видел мои мучения и разделял их, так как мы оба получались несостоятельными трепачами, но он никогда не унывал и тут сразу предложил:

— Потерпи, Коленька, есть у меня один человек, поедем к нему, выпьешь стакан — не то что больную, обей забудешь.

Хозяин, узнав Павла, открыл ворота и повел нас в хату. Опять Павел обращается на «вы», не знаю почему, но, когда речь заходит об угощении, он всегда на строгий тон переходит:

— Вот, Иван Макарович, у нас несчастье случилось. Со мной художник с Москвы, едет эти края зарисовывать. Если поправите, то он и вас срисует.

Меня, как ни больно было, все-таки смех разобрал. Хозяин не стал ожидать окончания этой речи и сразу сказал:

— Ну как же, Павло Васильевич, как раз вчера получили. Первосортный продукт — горить!

Полез в деревянный посудный шкафчик, достал красноармейскую флягу и на слова Павла, который с деловым видом спросил: «А сколько потребуется при разрыве связок на ноге, чтобы боли утихли?» — ответил:

— Уж это, будьте покойны, втышится. Стакан — и все. Расспросили, были ли немцы в Ворони, не готовят ли

чего полицаи, и собрались уходить. Хозяин вдруг предложил:

— Вы оставьте сапог, я зашью. А вот вам мои валеночки, вам мягчее, свободней в них будет.

Хотя голова у меня кружилась и все вокруг шаталось из стороны в сторону, но на ногу наступить было нельзя, до санок дошел с трудом, опираясь на Павла. Сели и поехали к Надежде Алексеевне, у нее Павел разведданные брал.

Возле крылечка он соскочил:

— Я мигом!

Действительно, через минуту выбежал, и мы тронулись на Остров.

— Вот что, Колечка, Надя сказала, чтоб поскорей приезжали, есть важные сведения, а поговорить не смогли, хозяйка помешала.

Я стал просить Хотько не говорить Короленко о том, что случилось, а я из санок вылезать не буду. На все уговоры переждать в Острове, пока они вернутся, я не обращал внимания, знал одно: я должен ехать! «Лекарство» было такое сильное, что голова не хотела соображать, имею ли я право с больной ногой ехать, быть обузой отряду; а мысль, что я должен, сидела в мозгу, как будто кол, вбитый в плотную землю, и я был не в силах ни выдернуть, ни расшатать его.

Выехали с Короленко из Острова после четырех. Опять мы ехали впереди, Павел правил. Я проверил гранату на поясе и решил, что, в случае чего, всегда смогу ее употребить. Сумерки быстро спускались на землю, мягкой мглой наползали на белое поле, и когда мы въехали в лес, он был уже заполнен мраком. Ехали осторожно; помню, что останавливались, это надевали «башмаки» коням, обвязывали шины — готовились. Я чувствовал, что промерз, ногу саднило так, что временами я переставал видеть вокруг; появилась мысль, что в моем состоянии если в бою вывалюсь из санок, то останусь беспомощным, а уползти, далеко не уползешь. Но смелости признаться Короленко, что я в таком положении, у меня не было. Павел утешал: может, обойдется без боя, а он, пока жив, меня не бросит. Едем, санки переваливаются на кочках, продираемся сквозь кустарник, ветки цепляются; удивительно, раньше — сколько раз были здесь с Хотько — не замечал, какие неудобные это места для езды.

Наконец Павел остановил коня. Дал мне вожжи, сказал, чтобы не трогался с места, и сам повел отряд к казармам.

Я сидел тихо, слушал и ждал, хотя боль, потеряв всякую совесть, волной бросалась в голову, туманила сознание.

И все же я чувствовал и знал: если что, найдется седьмое дыхание.

Раздался треск веточек, это подошел Павел. Влез в санки и взял вожжи:

— Уже зацепили и развернулись на возвращение. Можно нам с тобой вперед двигаться, вроде тихо все идет.

Я и сам слышал, что нет выстрелов.

Поехали лесом, и вот тут-то я начал шарить по поясу и вдруг обнаружил — нет гранаты! Когда, как она сорвалась?! То ли я плохо ее пристегнул, то ли когда проверял? Или санки наклонялись и ее сорвало веткой? Но гранаты не было! Это мне показалось пределом моих несчастий, и в тумане боли и досады я ругал себя нещадно — как можно быть таким неудачником, таким неприспособленным человеком! Споткнувшись о камень, чуть не провалить операцию! Если бы не Павел, как бы мы довели отряд?! И как мог Митя доверяться такому человеку?! Стать инвалидом, даже не участвуя в бою!.. Все это меня угнетало настолько, что и потом я никому не рассказал б случившемся.

Операцию отряд провел успешно. Все наши предосторожности оказались к делу, и взяли хлопцы орудие мастерски, без единого выстрела. Подвели шестерку коней, на каждом сидел ездовой, чтобы каждым конем управлять и, если будет ранена лошадь, сразу постромки обрезать. В ста метрах от казарм развернули ездовые упряжку передком к проволоке ограды. Подползли ребята, таща за собой длинный трос, перерезали проволоку, свели станины орудия, скрутили тросом и дернули, давая знак ездовым. Бесшумно двинулись кони в «башмаках», с завязанными храпами, увозя орудие, и потонуло все в белой мгле снежного тумана. Когда уже выехали за Боровку и переезжали речку, вдруг затрещал лед и орудие провалилось. Но было неглубоко, поднажались кони, ездовые изо всех сил их погоняли — и выскочили на берег колеса передка, а потом и орудия. И опять мерзлая дорога легла на Антуново.

Через двое суток орудие доставили в бригаду. Сергей Маркин, начальник нашей партизанской артиллерии, осмотрел его. Оказалось орудие в хорошем состоянии, даже замок в исправности, единственное — с прицелом не ладилось, но и его наши оружейники отремонтировали.

Почистили, надраили наше орудие, и теперь в Антуново возле штаба артиллерии стояло два 76-мм орудия и сорокапятка Карабаня.

Дубровский благодарил нас с Хотько за успешную разведку, Митю Короленко — за четко проведенную операцию. Лобанок отстегнул свой пистолет с пояса и передал его мне, это был пистолет «ТТ»:

— Вот тебе мой подарок — за удачную операцию!

Но радость для меня была отравлена. Не всегда можно объяснить, даже себе, случайность, исключающую твою вину, пусть ты один только знал, что могло произойти, если бы дело осложнилось боем. Я понял тогда, как надо следить за собой, чтобы не быть в разведке в тягость товарищу. Нельзя, чтобы жали сапоги, нельзя кашлять, нельзя ничего допустить, что бы легло бременем на товарища. Достаточно готовности принять на себя тяжесть ранения своего и друга, рядом идущего. Пережил я тогда так, что аж до сих пор икается, до сих пор не дает мне покоя.