Женщины запричитали, но разошлись по классам. Дым уже застилал коридор, и вдруг пламя усилилось, загудело… Сели с Павлом Васильевичем в саночки и поехали к льнозаводу.

Льнозавод был недалеко, километрах в трех от Ворони, там в сторожке при заводе жил давний приятель Хотько, Никита Петрович, и Павел предвкушал встречу. Не доезжая, свернули с дороги, чтобы подъехать сзади, со стороны поля, за которым начинался лес. Коня за сараем оставили, чтоб не маячил, и пошли к заводу, он возвышался на бугре за глубоким оврагом. Через овраг был перекинут ствол огромной ели, внизу в промоине льда посверкивала черная вода среди снега; ствол лежал высоко и сильно обледенел, редкие торчащие ветки давали возможность иногда придержаться, но страх поскользнуться и упасть в провалье судорогой сводил тело, все же кое-как перебрались.

В небольшой низкой комнате сторожки за круглым столом сидела семья, нас встретил Никита Петрович, приветливо поздоровались жена и дочь хозяина, симпатичная, с карими глазами, мне она очень понравилась, звали ее Лена. Мы попали, казалось, в давно забытую обстановку, к людям, от общения с которыми давно отвыкли. На стол уже поставлена горячая бульба, сало на тарелочке нарезано тонкими ломтиками. Павел, потирая руки, возбужденно объясняет хозяину:

— Стало сейчас известно, дорогой Никита Петрович, что фрицы готовятся занять льнозавод и устроить в нем свой гарнизон. В Ворони тоже хотели, так пришлось школу сжечь, теперь придется и льнозавод.

Никита Петрович рассказал, что утром много немцев и полицаев проехало на санях от Лепеля в сторону Пышно и три немца задержались, осматривали завод. Мы с Хотько переглядываемся, да, откладывать нельзя, если они сюда заберутся, будут контролировать движение на Лепель, построят укрепления, и тогда черта их отсюда выкуришь. Я разговариваю с Леной, она, оказалось, из Ленинграда, учительница, преподавала русский язык, но, как началась война, приехала сюда к родителям. Павел умащивается за столом, Никита Петрович наливает выпивку… А у меня вдруг заболел живот, да так, что успеваю только сказать: «Я сейчас!» — закрываю дверь и оказываюсь на улице.

Высоко в небе стоит луна, снег лежит серой пеленой, лишь кое-где светится белыми комьями от следов, тихо… только где-то в отдалении слышны шарканье и какие-то удары, частые и глухие… С минуту я прислушиваюсь — и у меня от волнения исчезает боль! Я понимаю, что шуршание это — шум многих саней по замерзшей земле, а непонятные звуки — топот коней. Немцы движутся к заводу!

Вскакиваю в комнату, хватаю кожух, автомат:

— Павел, сейчас за мной! Надо жечь, поздно будет! Павел мгновение очумело смотрит, догадывается, успевает сказать:

— Спасибо за все! Недопитое допьем, как будет случай!

И мы бежим через двор к огромному деревянному зданию завода. Распахиваем двери, Павел с фонариком бросается собирать дерево для костра, я шарю по полу огромного цеха, сгребая в кучи и поджигая паклю, она плохо загорается, отсырела и сильно дымит. Уже в дыму складываем большой костер под стеной и начинаем раздувать огонь. Приближение опасности живет в нас, все делается в тишине и молча, отчего еще сгущается страх — мы чувствуем, что какая-то лавина надвигается и нам даны считаные минуты. Наконец пакля вспыхивает и загорается, пламя лизнуло мохнатую от пыли и пакли стену; в его отсветах еще притаскиваем стоящие в углу табуретки, отдираем несколько досок с пола, бросаем все в костер и, задыхаясь от дыма, выскакиваем наружу.

Совсем явственно слышны топот коней и скрип подвод!

Кашляя и чихая, сбегаем с бугра. Вот и овраг. Оглядываюсь. Что за черт! Завод стоит темный — не светятся стекла отсветами огня!

— Погасло! — хриплю. — Назад! Окна! Пламя задохнулось, мы забыли побить стекла! Карабкаемся по бугру к заводу. Совсем некстати я упал и рассек об лед ладонь. Но сгоряча не почувствовал боли. Выскакиваем наверх. Уже слышны голоса возничих, подгоняющих лошадей. Вбегаем в здание, в огромном помещении ничего не видно, сплошной дым. Начинаем прикладами автоматов бить стекла, они маленькие, квадратиками, приходится их бить одно за другим. Павел бил на другой стене, чтобы был сквозняк. Дым быстро вытягивало в раскрытые двери и дыры окон. Бросаюсь к угасшему костру, падаю возле чадящих обломков и дую — дую исступленно, изо всех сил! Подсохшие дерево и пакля быстро разгорались в пламя. Подхватываюсь, кричу Павлу:

— Скорей! Кончай!

Когда мы выбежали на улицу, обоз уже входил в ворота на том конце огромного двора. Крики! Ругань! Они уже поняли, что поджигают завод. Очереди из автоматов, пули откалывали щепки от бревенчатых стен, но они не знают, куда стрелять, а мы спешим к переправе. Опять страх балансирования по ледяному бревну! Падаю на противоположный склон и, пригнувшись, бегу к сараю, за мной Хотько. Скорей, скорей к санкам! Оглянувшись, увидел, как ярко освещены окна завода, весело прыгает пламя по сухим перекладинам рам. Стреляют вдогонку бегущие полицаи, посылая нам проклятия. Теперь вся надежда на Серого! Вывези ты нас, Господи! Бросаемся в санки, стрельба усиливается, бьют уже прицельно — на белом поле мы так хорошо видны! Но в эту минуту облако закрывает луну, и мы в тени его рвемся по полю к лесу, который стоял темной стеной, стеной-защитницей от пули и глаза врага. Наконец дорога! Легче храпит Серый, перейдя на рысь. Легко летят санки по замерзшей земле…

Только подъезжая к Пышно, мы немного приходим в себя, и начинается: «А помнишь… А видел?.. Ну, думаю, конец!..» Ох, как начало саднить руку! Глянул — ладонь черная, вся в запекшейся крови, это я поранился, когда упал на бугре.

Оказалось, поджечь тоже надо уметь.

Пройдет час, и мы приедем к своим, в Пышно.

А в Пышно мы узнали, что в тот день немцы большими силами наступали на пышнянский гарнизон, хотели разбить нас, «покончить с партизанами в этом районе». Бой продолжался весь день. Вечером немцы отступили. Но вместо ожидаемого «урока партизанам» пришлось увозить обоз с семьюдесятью трупами и больше двухсот раненых. Ехали они из Пышно злые, усталые, рассчитывая на пристанище в Ворони. Но ставить гарнизон оказалось негде, вместо школы еще дымились головешки пожарища. Пришлось двигаться дальше, на льнозавод, но и там их ждала неудача — на глазах его подожгли! В общем, шли по нашим следам, а мы им путь освещали.

Холод пробирает до пяток, когда подумаешь, что они сделали бы со мной и Хотько, поймав во время поджога. По ниточке разобрали бы! Но судьба не хотела пока нас отдавать и уберегла.

В конце декабря удалось мне поработать над задуманной картиной о бригаде. Уже был составлен список, кого писать; сделал я эскиз, его тоже очень ревностно обсуждали, кто и на каком месте будет изображен. Момент для картины я взял — выход бригады на операцию, чтобы дать как можно больше портретов. Момент этот был всегда очень торжественным. Бригада выходила из леса и двигалась в Антуново, которое называли «Малой Москвой». Здесь был штаб нашей партизанской артиллерии, сюда выезжало командование, давались задания отрядам, и они уходили каждый своей дорогой. А операции тогда проводились очень большие, то на железной дороге, то наступления на крупные гарнизоны, такие, как Чашники, Лепель; народа участвовало до тысячи человек. Вот такой момент я и решил взять.

Сделал я подрамник сто на сто восемьдесят пять, наши женщины сшили мне в швейной мастерской холст на него. Кисти я тоже начал сам делать и теперь ждал Косы-го, пообещал мне Косый Василь принести хорька для акварельных кистей, но все никак не может поймать. Пока переношу эскиз на холст углем.

Уголь я тоже сам приготовил. Нарезал в размер консервной банки веточек березы и ивняка; береза тверже дает уголь, а ивняк мягче. Набил банку с прутиками песком, замазал глиной и положил в угли костра, когда он прогорел, чтобы не было сильного жара. Потом сбил аккуратно глину и выбрал из песка угольные палочки, рыжие отбросил — эти не годятся, а черными можно работать.