Вошла женщина в шаньку [17], истощенная и поблекшая — слишком много детей, слишком много работы, слишком много прожитых лет.

Головы мужчин, воротниками отрезанные от туловищ, висели в полутьме, почти безволосые, с большими ушами, и покачивались от малейшего вздрагивания мотора. И только она, в светлом форменном платье, была ярким пятном в этой бесцветной компании. Она то беспокойно подбрасывала сумку, то покусывала нижнюю губу, вглядываясь сквозь пыльное стекло в еще более пыльный вечер, и слушала, как гудит дорога под колесами.

Она с радостью выскочила из автобуса. Но с остановки уходить ей совсем не хотелось. Странная неопределенность пути удерживала ее на месте. Ей казалось, что, если она останется здесь, автобус обязательно вернется и увезет ее домой. Она не хотела никуда идти.

Тропинки разбегались в разные стороны от перекрестка, за заборами под деревьями прятались дома. Она не могла представить себя ни в одном из этих домов. Окна, создающие квадраты света, занавески, задернутые, чтоб не выпустить свет, голоса, различимые в журчании музыки.

Отчетливый стук ложки по тарелке напомнил ей, что она давно не ела. В этих домах были люди, не подозревающие о том, что она стоит, голодная, где-то в темноте. Целые семьи — матери, отцы, дети, которые изо дня в день принимают пищу и ложатся спать в положенный час, — окруженные стенами, заборами и палисадниками, эти люди ничего не знают о ней, словно они существуют отдельно, в разных мирах.

Интересно, знает ли мать, что она стоит здесь, перед этими домами, а если знает, догадывается ли почему?

Она дышала странным, непривычным воздухом, наполненным запахами незнакомого кустарника и цветов, которые засыпали, поникнув сплетенными головками. Тонкое, сладкое благоухание щекотало ноздри. Неведомый воздух и обманчивая ночь взволновали и испугали ее.

Она хорошо помнила наставления матери, повторенные много раз: спуститься по тропинке и свернуть направо. Дома на той стороне огнями и шумом нарушали темноту. Собаки бегали вдоль заборов и хрипло бранились. Одна внезапно выскочила из мрака, но тут же убралась восвояси.

Седьмой дом от угла. Она ждала чего-то, сама еще отчетливо не представляя, чего именно. Калитка распахнулась от ее решительного толчка, и она вошла в красивый сад с бугенвиллеями и запахом свежей зелени. И вдруг все вокруг показалось ей таким знакомым, как будто она уже не раз бывала здесь. Открытая дверь, алтарь, незажженные свечи перед образом домашнего божества — загадочного всевидящего идола, которого вечно стараются задобрить и который всегда сердит, грозный владыка судьбы дома, пищи и семьи…

На стене по красному бумажному полю гулял золотой дракон, переливаясь сверкающими чешуйками. Его когти свирепо сжались, пасть разверзлась в неутоленной жажде вечной погони…

Из темной комнаты вышел мужчина, и она затрепетала от смущения. Ничего необычного не было в его появлении. Он вытирал рот тыльной стороной руки. Знакомый жест. Так всегда делал отец после еды. И все же какой-то голос говорил ей, что ее тут ждали.

Она сказала, зачем пришла. Хозяин предложил ей сесть и ушел в комнату. Она присела на край обшарпанной табуретки, но тут же вскочила: не хотела, чтобы ее застали сидящей, словно она собирается остаться здесь надолго.

От голода у нее темнело в глазах. Скорей бы сесть в автобус и уехать домой. Очертания золотого дракона дрожали на красном поле, выпрыгивали на свет и снова возвращались на бумагу.

Она уже устала стоять, когда мужчина наконец вернулся со свертком. Взял деньги из ее рук без всякого интереса, но все же ей показалось, что глаза его как-то странно скользнули по ее платью, и она была рада уйти. Маленький сверток, небрежно завернутый в коричневую бумагу и стянутый резинкой, приятно хрустел в руках. Она догадывалась, что там сухие листья и стебли, которые крошатся даже от нежного прикосновения пальцев. Она шла домой с радостным ощущением, что она возвращается. Но что за могущественное волшебство было в свертке?

Дома ее ждала еда. Правда, рис уже остыл, но мать подогрела соленый суп и рыбу.

Ветер не давал ребенку уснуть. Старшая сестра держала его на руках и тихо напевала, похлопывая по спине: «Ай, ай, усни, усни, малыш, ай, ай, маленький человек, сильный человек, спи, спи…» В соседней комнате отец играл с приятелями в кости, то и дело выплевывая бранные слова. Четверо братьев, раскинувшись, спали на циновках, утомленные играми и беготней по улице.

Рядом с ней спала Суй Линь, младшая сестра, ей едва исполнилось три года. Она тихо икала и всхлипывала во сне, потому что вечером ее наказала мать.

А их мать, их сильная, крепкая мать была больна.

Она взяла те листья и стебли, добавила немного земли и сварила лекарство — отвратительную черную жижу.

После рождения последнего ребенка мать всегда спала вместе с детьми. Она была им необходима в ночной тьме, чтобы укутать в одеяло, когда дождь стучит по крыше, или крепко обнять, когда они вдруг просыпались от страшных снов. Мать больна, но она сильная и всегда рядом…

Она проснулась и долго лежала, недоумевая, что могло разбудить ее. В темноте ничего нельзя было разглядеть, и только по ровному дыханию братьев и сестер она поняла, что не спит.

Все было спокойно, даже капризный малыш тихо спал в своей люльке. За стеной похрапывал отец. Она думала о них, окутанных сновидениями. Лишь она одна не спала и ощущала медленно ползущую ночь. Но что-то неведомое в этом покое разбудило ее. Она приподнялась: это была мать. Она услышала приглушенный вздох и сквозь темноту увидела извивающееся тело на покрытом циновками полу. Она понимала, что матери плохо, но не знала почему и замерла в нерешительности.

«А-ай», — тихо стонала мать.

Звуки боли смутили ее. Они тянулись долгие минуты, наполняя темную комнату. Она услышала, как мать медленно встала, как зашуршала циновка под ее ногами, услышала шум нетвердых шагов. Задохнувшись от испуга, она пошла за матерью.

Дверь душевой была открыта, и она разглядела темные очертания тела на полу. Мать вскрикивала, что-то шептала, но не зажигала света, потому что не хотела выдать свою боль.

Страх, порожденный сдержанными стонами матери, пересилил внезапно охватившее ее чувство отвращения, и она включила свет.

Мать сидела на корточках, сжимая рукою бок, глаза ее сузились, тело застыло скорчившись, темные пятна покрывали пол. Кровь, хлынувшая из роковой неведомой раны, заливала тело женщины — женщины, которая в эту минуту не была ее матерью. Одежда насквозь пропиталась кровью.

Боль и кровь оттолкнули ее: они находились за пределами ее понимания, но какое-то неосознанное сочувствие, инстинкт пола заставили ее двигаться.

Подогретая вода из детской бутылки, теплое полотенце, сладкое жирное молоко…

А тело то сжималось и вздрагивало, то неподвижно застывало, словно хотело остановить непостижимый таинственный поток.

Наконец женщина заснула, укрытая двумя одеялами, заснула в немом покое прошедших страданий.

А она все ходила по маленькой кухне, смывая с пола темные пятна. Испачканная одежда окрашивала воду в черный цвет. Когда она выливала в ванной эту черную воду, она вдруг почувствовала, как что-то в ней перевернулось. Ее мать, ее сильная, крепкая мать, которая всегда успокаивала ее после ночных кошмаров, — такой матери больше не было. Она не могла утешить ее в эту страшную минуту, когда черной ночью смывала черную кровь. Она сказала ей все. Но что толку в том, что она сказала ей все? Дракон, глаза мужчины, темная дорога… Что пугало ее прошлой ночью и многие ночи подряд?

Когда она терла одежду мылом и полоскала, когда выливала черную воду, она думала о своих руках, погруженных в воду, о чужой крови, которая проникла в кожу и собиралась под ногтями. Она дрожала от холода, дрожала от всплесков холодной воды и, не в силах унять дрожь, плакала.

Он прижался носом к оконному стеклу и глядел как зачарованный на бесконечное пространство песка и воды, а сердце бешено колотилось. Так вот оно какое — море! Он никогда не видел его прежде и не подозревал, что оно так прекрасно. Ему не терпелось выбежать, почувствовать, как ступни вдавливаются в песок, пропуская его меж пальцами, потрогать море.