В обед он потащился в береговую харчевню и заставил себя проглотить немного супу. Лодки в устье реки подпрыгивали на волне, будто кланяясь друг другу, как когда-то в старину церемонно раскланивались люди. Плавник и всякий речной мусор поднимались и опускались на волне, поднимались и опускались на мутной, в радужных масляных кругах воде. Воздух крепко пропах речной грязью, острыми приправами, подгорелым жиром. Люди толкались, болтали, ели. Куан Мэн решил пройтись по горячим полуденным улицам. В пустынном переулке он наткнулся на бездомную собаку, тоскливо обнюхивающую переполненный мусорный ящик. Куан Мэн вернулся на работу.

После работы он пошел на остановку. Опять длинная неразговорчивая очередь. Забравшись наконец в автобус, он смотрел на мир, скользивший за окном, и пытался придумать, куда девать вечер? Куда девать себя? Вот в чем вопрос. Так и не найдя ответа, он поплелся домой.

Он долго стоял под душем, открытым до отказа. Тугие струйки барабанили по телу, совсем как палочки по натянутой барабанной коже. Та-та-та-та! Как пулемет.

— Побыстрее, Мэн! — крикнула сестренка. — Папа еще не мылся!

— Иду.

Он вынес на балкон тяжелый стул и попробовал читать вечернюю «Малай мэйл». Открыл страницу комиксов, чтоб узнать, что новенького у доктора Килдэра, у колдуна Мандрейка, у судьи Ди и у Рипа Керби. Красавец доктор только что поставил трудный диагноз, колдун загипнотизировал шайку опасных преступников, почтенный судья разрешил загадку одного из таинственнейших преступлений древнего Китая, а американский детектив и его слуга-англичанин подошли вплотную к разгадке загадочного убийства в современной Америке. Прекрасно. В мире все в порядке. Отлично. Он уронил газету на пол и курил сигарету за сигаретой. Выкурил четыре. На балкон вышла мать.

— Ты зачем столько куришь? Ты только посмотри, сколько окурков! Рак хочешь получить, да? Уж не говоря о том, что деньги переводишь.

— Ладно, ма.

— «Ладно», «ладно». Курить надо поменьше.

— Ладно, ма.

— Да что ж это такое, — разворчалась мать. — Пьет, как рыба, дымит, как труба, и все, что от него добьешься, — ладно, ма!

Куан Мэн встал и перегнулся через перила. На углу столпились деревья, как соседское семейство, вышедшее подышать. Тускнеющий вечерний свет сделал листву густой и черной. Многоквартирный дом жил своей обычной жизнью. Странное беспокойство не покидало Куан Мэна — он не знал, чем заполнить тягучее время. «Райский бар» и Люси уже засасывались в прошлое, это уже умирало, и он не в силах был остановить уходящую жизнь. Мертвое — как бабушка, часть прошлого, часть его самого.

Позвали ужинать. Есть, чтобы жить. Прожить еще немного. Каждый день еще немного.

После ужина он собрался из дому. Мать опять напомнила, чтобы он не пил. Не пить, не курить. А как же жить? На что тогда тратить время? Жить и убивать время — это одно и то же.

Куан Мэн опять пошел в «Счастливый бар». И постепенно привык к этому новому бару. Новая привычка. Снова и снова, пока это не превратилось в часть настоящего, в часть жизни. Так проходили вечера.

Скоро жизнь его стала укладываться в две части. Первая состояла из дневных часов: завтрак, автобус, работа, обед, автобус, ужин — порядок, который он соблюдал. Вторая — невыносимые вечерние часы, новые и беспорядочные. В них не было порядка, потому что всякий раз приходилось заново решать, в какой бар пойти, с кем там разговаривать и чем заняться. Куан Мэн будто жил в двух разных мирах или будто в нем жили два разных человека. Он даже начал думать о себе: я дневной и я вечерний. Вечером или ночью он был способен говорить и делать такое, что было совершенно немыслимым при дневном свете. Но если у него бывали неприятности днем, на работе, он утешался сознанием того, что все это растает и исчезнет, когда наступит ночь. Два человека в нем помогали один другому. Куан Мэн мог переходить из мира в мир — как в той китайской притче о человеке, который вообразил, будто он бабочка, а потом не знал, то ли он человек, вообразивший себя бабочкой, то ли он бабочка, вообразившая себя человеком. Совсем как Куан Мэн и его два мира.

Иногда в ночном бродяжничестве ему вспоминались «Райский бар» и Люси. Вот в такую ночь он и написал на стенке уборной:

И в ту же ночь он сдружился с англичанином-матросом по имени Фрэнк. Они разговорились в «Счастливом баре», а потом вместе отправились в поход по кабакам. Фрэнк в тот день сошел на берег с корабля. Торговое судно, совершающее рейсы между Европой и Китаем. Фрэнку было лет тридцать пять, а плавал он с шестнадцати. Он побывал везде на свете.

— Осточертело мне это море паскудное, — говорил Фрэнк. — Одно и то же, одно и то же. Как выйдешь в море, так и начинается — одно и то же.

— Вроде моей конторы, — заметил Куан Мэн.

— Осточертело паскудное море, — повторял Фрэнк. — Осточертели капитаны, помощники эти паскудные. Сволочи как один.

— Вроде моего начальства, — подтвердил Куан Мэн.

— Подкопить бы денег, купил бы себе пивную у нас в Пламстиде.

— Где это? Никогда не слышал.

— Пламстид? Городишко такой, возле Гринвича за Лондоном.

— Вот ты видел мир, Фрэнк. Тебе какой город больше всего нравится?

— Гонконг. Капитальный город. Девочки капитальные.

— Китаянки?

— Китаянки нормальные девочки.

— А Сингапур?

— Нормально. Все чистенько, есть где отдохнуть. Можно хоть на берег сойти после разных там — Индокитай, Филиппины, Индия. Чертовы дыры. Грязь, нищета.

— Я б хотел поплавать, посмотреть все эти страны. На грязь мне наплевать.

— Да брось ты, парень, там смотреть-то не на что. Чертовы дыры и тоска зеленая. Я тебе говорю.

Куан Мэн чувствовал, как приходит конец заветнейшей его мечте, поэтому ему расхотелось говорить о морской жизни.

Брели из бара в бар. Фрэнк сказал, что неплохо бы к проституткам сходить, но Куан Мэн отказался. Заявил, что ему никогда не нравилось за деньги. Фрэнк не уговаривал. Распростились. А причина была в Люси. Куан Мэн ни о ком другом даже подумать не мог.

Он в одиночестве пошел домой, довольный тем, как пустынно и тихо на улицах. Пробежала собака, ему пришло в голову, что он становится и сам похож на тощего бездомного пса, шныряющего среди мусора и воющего на луну. Вой гулко разносился по ночным улицам.

Все время с самого утра Куан Мэн провел в одиночестве. Пляж заполняла воскресная толпа — целые семьи, выбравшиеся на природу, шайки мальчишек, стайки девушек, влюбленные парочки. Он побродил по пляжу, обходя простертые тела, как футболист, ведущий мяч, прислушиваясь к смеху и шуму, перехватывая иногда обрывки разговоров. Ему и раньше случалось бывать одному, но теперь все было по-другому. Теперь он был одинок.

Поплавал, вышел на берег и растянулся на песке, но и плавание не доставило ему удовольствия. Он не переставал ощущать какую-то скованность и не мог свободно отдаться воде.

Когда он сел в автобус и поехал в город, солнце уже протянуло удлиненные тени деревьев. Куан Мэн еще раз посмотрел на небо и на море: вода приобрела темно-серый, металлический оттенок. Как металл, но он не мог сообразить какой. Небо окрасилось в пурпур и охру — печальная яркость заката.

В домах зажигались огни. Неожиданно и сразу зажглось уличное освещение, включенное далекой рукой на распределительном пульте. Когда автобус въехал в город, была уже настоящая ночь.

Куан Мэн зашел в закусочную. Он механически жевал поставленную перед ним еду, не чувствуя ее вкуса. Потом зашел в бар, где еще ни разу не был. Выпил пива. Пиво тоже не оказало своего обычного действия. Ничто не действовало — он приобрел иммунитет против всего.

Он вышел на затихающие ночные улицы и медленно зашагал по направлению к Эспланаде. Корабли были далекими — как всегда. А он был одинок. Он был одинок весь день. Он ни с кем не разговаривал. За целый день он не сказал ни слова никому. Он чувствовал себя плоским, как море перед ним. Безвкусным, как пиво, выпитое перед этим.