Западные страны, занятые междоусобицей, будут только довольны таким развитием событий, избавляющим их от турецкой угрозы (поскольку Порта традиционно уклонялась от войны на нескольких фронтах). Польша готовилась урвать кусок Российского государства, когда оно обессилеет в войне с турками и татарами. Швеция имела полное право расширить свои владения на севере России после того, как по договору о взаимопомощи с Германской империей царь Федор провел на северной границе угрожающую военную демонстрацию (после чего Вена нагло дезавуировала свои обязательства).
В общем, при внимательном рассмотрении, нерасположение Иоакима к этой войне вполне объяснимо. Когда летом 1677 г. врага при дворе все–таки добили Матвеева многими клеветами и бывший канцлер (вкупе со своими сторонниками Нарышкиными) был сослан, патриарх счел себя вправе проигнорировать три его отчаянных письма с призывами о помощи. Иоакима гораздо более занимало, как теперь выбираться из ужасной ситуации, в которую его друг и покровитель вовлек страну.
К чести Иоакима как политика следует отметить, что далеко не все, особенно военные, понимали тупиковость противоборства один на один с Османской империей и ее вассалом Крымским ханством.
Конец 1677 г. и начало 1678 г. ознаменовались двумя параллельными процессами: энергичной подготовкой к решающим битвам на Украине и хитроумными поисками малейшей дипломатической возможности вывести страну из положения одного дерущегося в большой компании смеющихся. Патриарх в новом году все еще пугал народ вторжением варваров [337], но полностью поддержал установление царем Федором экстренных налогов и повинностей для содержания армии [338]. Возможно, он повел себя несколько панически на мирных переговорах с Речью Посполитой, предлагая во всем уступить неверному союзнику, торговавшему возможностью присоединиться к врагам (от которых Россия и спасала Польшу, ввязываясь в войну).
«Лихи на нас были ближние бояре… — говорили потом королевские послы, — но теперь дай Бог здоровья патриарху Московскому, он… государя духовными беседами склонил к вечному миру с нами!» [339] Драматическое выступление Иоакима в пользу мира с Польшей на любых условиях, включая отказ от Киева, с единственным условием охранения православия в Речи Посполитой, с моральной и политической точек зрения выглядит более чем сомнительно, особенно учитывая, что свою функцию защиты веры царь и так считал первейшей. На переговорах государь отказался даже говорить, если поляки не снимут статью о допущении в России католического богослужения. Федор Алексеевич согласен был обсуждать судьбу Киева, Смоленска и иных земель, но о вере «сказал, чтоб и помину не было!».
Поведение Иоакима, заслужившего благодарность от своих лютых врагов католиков, может показаться временным умопомрачением в «досаждениях военных», но это не так. Много лет спустя, в патриаршем «Летописце» 1686 г., особо превозносилась деятельность канцлера А. Л. Ордина–Нащокина, добивавшегося мира с Речью Посполитой даже ценой уступки Киева, и подчеркивался клятвопреступный характер московской дипломатии, с 1667 г. трижды подтверждавшей «пред святым Евангелием свое царское обещание… что Киев отдать королю польскому» [340]. Сроки возвращения каждый раз отодвигались, и в конце концов (уже при канцлере Голицыне) поляков заставили навечно отказаться от нелепых мечтаний. Важно также, что Ордин–Нащокин склонялся на уступки ради военно–политического союза России и Польши [341], а Иоаким в 1678 г. предлагал капитулировать перед шантажом, исключив из мирного договора статью о союзе, как и требовали королевские послы.
Логично предположить, что православная Украина, находившаяся в духовном ведении Константинопольского патриарха, отнюдь не казалась Иоакиму бесценным приобретением, по крайней мере до тех пор, пока Киевский митрополит не будет переподчинен патриарху Московскому. Конечно, возвращение «похищенных» иноземцами древнерусских земель было благим делом, но наличие в государстве двух разных, не соподчиненных православных иерархий явно выводило Иоакима из себя. Тем более что из–за подозрительно ученых и даже являющих зловещее знакомство с латынью украинских православных (не говоря уже об униатах) Россия оказалась вовлечена в союз с католической Польшей, а затем осталась воевать за Украину в одиночестве со страшными агарянами! Ужасы войны могли объяснять позицию Иоакима и помимо логики…
Однако реальную роль патриарха на переговорах не стоит преувеличивать. Федор Алексеевич «е мог ни допустить вступления Речи Посполитой в войну, ни проявить слабость своей позиции (чего только и ожидали алчные паны). Самодеятельность патриарха позволила государю пойти на некоторые уступки (земель и казны) с честью, заставив королевских послов благодарить Бога за такую удачу. Если подобное использование архипастыря выглядит несколько цинично — значит, мы приблизились к существу государственной политики. С военными государь и его ближайшие советники (в особенности Василий Голицын) обошлись значительно более жестоко.
Оборонять Чигирин против мощной армии великого визиря Кара–Мустафы (прославившегося позже осадой Вены) было поручено Ивану Ивановичу Ржевскому, известному тем, что никогда не сдавал неприятелю вверенных ему крепостей. Многолетний, с 1657 г. бессменный воевода на юго–западе князь Григорий Григорьевич Ромодановский с сыном Михаилом (еще один сын князя находился в татарском плену) командовали ударной армией, призванной выбросить утомленных борьбой за Чигирин турок с Правобережной Украины. Так значилось в официальном наказе воеводам, выданном государем и Думой по совету с патриархом. В секретном личном указе Федора Алексеевича говорилось другое: Ромодановские должны были разрушить Чигирин, но так, чтобы у турок появилось неодолимое желание этим и удовлетвориться, а украинцы, для которых крепость оставалась столицей Богдана Хмельницкого, никоим образом не заподозрили в ее погибели волю Москвы [342].
Ромодановскии был убежден, что «разорить и не держать Чигирин отнюдь невозможно, и зело бесславно, и от неприятеля убыточно». Крепость, по его уверению, служила главным прикрытием Киева, на оборону которого и так были брошены большие силы. В ходе сражений 1677 г. она стала важнейшим символом не только для украинцев — но для всей России, для покоренных турками христиан и мусульманского мира. Тем не менее царь знал, что только пользующийся безусловным доверием россиян и казаков воевода может преподать врагу хороший урок и одновременно выполнить указ «тот Чигирин, для учинения во обеих сторонах вечного мира, свеешь и впредь на том месте… городов не строить».
Чигиринская трагедия 1678 г. погубила репутацию Г. Г. Ромодановского. После 20 лет беспорочной воинской службы на границе воевода был обесчещен в глазах армии и народа, о его «измене» ходили самые дикие слухи. Во время Московского восстания 1682 г. он был разорван на части озверевшими стрельцами и солдатами, на которых пала самая тяжелая в военном отношении часть исполнения тайного царского указа: как при обороне крепости (оставленной гарнизоном лишь после гибели И. И. Ржевского), так и в наступлении главной армии на занятые отборными частями Кара–Мустафы «Чигиринские горы».
Россиянам, и особенно украинцам, казалось, что разрушение Чигирина сделало напрасными героическую оборону крепости и мужество ратников в жестоких боях между Днепром и Тясьминым. Однако войска противоборствующих сторон покинули Правобережье с разным уроном. Российская армия, отступившая первой, даже считая жертвы при потере Чигирина, имела 3290 человек убитыми и 5430 ранеными. Русские и казаки были уверены, что только странная нерасторопность, если не прямая измена командования лишила их полной победы над врагом. Оставившие за собой поле боя турки и татары потеряли в результате сражений, по их собственным подсчетам, до 30 тысяч воинов. Ходили слухи, что «Чигиринское взятие» стало Кара–Мустафе и хану Мурад–Гирею в 60 тысяч погибших и раненых. Оставшиеся в живых явно не рвались к новым сражениям с православными.
