Конечно, Питириму было обидно узнать, что Никон мимоходом нарек этот бесполезный собор «синагогою иудейскою», отметив, между прочим, что был судим властями, которые от него же получили рукоположение, как отец детьми. На тот факт, что из всех свидетелей только митрополит Питирим и боярин князь А. Н. Трубецкой заверяли, будто «патриарх Никон патриаршества своего отрекся с клятвою», бывший благодетель Крутицкого митрополита вообще не обратил внимания. Одного слова Никона, что «оставил я престол, но архиерейства не оставлял», оказалось достаточно, чтобы поломать все приготовления к избранию нового патриарха.

Скажут, что Питирим все равно выиграл, получив в свои руки реальное церковное управление вместо запершегося в Новом Иерусалиме Никона, тогда как при поставлении нового патриарха не имел решительных шансов занять престол. Однако должно заметить, что митрополит Сарский и Подонский отнюдь не стал местоблюстителем патриаршего престола и в период «межпатриаршества», как он сам писал в ставленных грамотах духовенству, действовал «по государеву цареву… указу» [240].

На смену руководству со стороны властного Никона пришел контроль светских властей над тем же управляющим делами Церкви: может быть, не столь строгий и мелочный, но отнюдь не дававший реальной власти, утеснявший чтимую Питиримом церковную свободу и досадительный из–за справедливых упреков опального патриарха, с которым самому митрополиту предписывалось не считаться, но слово коего было весьма авторитетно для царя (и, как увидим ниже, для части духовенства).

Единственная честь — действовать вместо патриарха в Успенском соборе и при предписанных традицией «выходах», например при шествии на ослята в Вербное воскресенье, — была отравлена этим унизительным положением эрзац–архипастыря. Ко всему еще Никон, озлобившись на государя, в 1662 г. в неделю православия, по выражению митрополита Макария, «торжественно проклял, или анафемствовал, стоявшего тогда во главе русской иерархии Крутицкаго митрополита Питирима, — проклял за три будто бы вины: «за действо вая (шествие на осляти), за поставление Мефодия, епископа Мстиславского, и за досадительное и поносительное к себе слово» [241].

Проклятие это, произнесенное Никоном в сердцах, наделало много шуму на Москве, показав, в частности, чего стоит авторитет митрополита Крутицкого. Уведав об анафеме, царь Алексей Михайлович потребовал мнения на этот счет от архиереев. Известны письменные ответы государю митрополитов Новгородского Макария и Ростовского Ионы, архиепископа Рязанского Ионы и двух епископов: Вятского Александра и Полоцкого Каллиста. Вероятно, дело обсуждалось еще шире, демонстрируя внимание государя к Никону и унизительное положение Питирима, которому лишь после того, как архиереи высказались в его пользу, было дозволено 13 октября 1662 г. бить челом на Никона за незаконную клятву [242].

Прямых последствий челобитье Питирима не имело. Только в декабре государь, сетуя в Успенском соборе во время всенощной на праздник Петра митрополита, что Русская православная церковь вдовствует без пастыря, вслух пожаловаться изволил и на произвольные проклятия, коими осыпает Никон Питирима и иных без собора и без всякого испытания. К этому времени С. М. Соловьев относит решение государя о созыве большого церковного собора с участием восточных патриархов; но до реализации подобного замысла было еще очень далеко.

Пока же Никон, насколько можно судить, прекратил проклинать Питирима. Но не потому, что не нашел в этом поддержки (раз произнесенное отлучение было в глазах Никона действительным, доколе оно не снято), а скорее по причине незначительности в его глазах этой личности. В феврале 1663 г. Никон, между прочим, официально заявил царским посланцам свое презрение к действующим духовным властям, выделив управляющего делами Церкви: «…а Питирим митрополит и того не знает, почему он человек» [243]. Это была очередная несправедливость опального патриарха. Но несомненно, что во время своего управления митрополит Крутицкий следов самостоятельной деятельности почти не оставил.

Позже, в 1665 г. (после своей переполошившей дворец попытки вернуться на престол в декабре 1664 г.), Никон счел необходимым подробно разъяснить восточным патриархам ситуацию с управлением Русской православной церковью. Грамоты его были перехвачены уже на Украине и произвели новое волнение при московском дворе. Питирима, несмотря на недовольство его деятельностью, Никон скорее оправдывал, справедливо видя в церковных деяниях волю государя.

«Приказали мы править на время Крутицкому митрополиту Питириму, — писал Никон. — И по уходе нашем царское величество всяких чинов людям ходить к нам и слушаться нас не велел, потребное от патриаршества давать нам запретил; указал — кто к нам будет без его указа, тех людей да истяжут крепко и сошлют в заточение в дальние места, и потому весь народ устрашился. Крутицкому митрополиту велел спрашивать себя, а не нас. Учрежден Монастырский приказ, повелено в нем давать суд на патриарха, митрополитов и на весь священный собор, сидят в том приказе мирские люди и судят…»

Претензии Никона лично к Питириму были связаны с подчинением митрополита светской власти в таких церковных делах, которые опальный патриарх счел вовсе уж неподсудными мирскому разумению: «Мы предали анафеме… Крутицкого митрополита Питирима, потому что перестал поминать на литургии наше имя, и которые священники продолжали поминать — тех наказывал; он же хиротонисал епископа Мефодия в Оршу и Мстиславль, и послали того в Киев местоблюстителем, тогда как Киевская митрополия под благословением Вселенского патриарха».

Никон не напрасно обличал противоканоничное поставление местоблюстителя Киевской митрополии, непосредственно подчинявшейся патриарху Константинопольскому. В этой истории царское правительство отрабатывало действия, с помощью которых оно затем старалось придать видимость законности низвержению с престола самого Никона.

Дело Мефодия, подробно рассмотренное знаменитым историком Церкви митрополитом Макарием [244], воистину было беззаконным и соблазнительным, но Питирим имел к нему лишь формальное отношение. На Украине шла война; Правобережье отпало от России с изменой Юрия Хмельницкого; на Левобережье полковники насмерть боролись между собою за гетманские клейноты [245]. В тяжелые 60–е годы у московского правительства, и так не слишком деликатного в делах Церкви, проявилось обычное в таких случаях стремление идти напролом, уповая, что победа все спишет.

Поскольку Киевский митрополит, управляя значительной частью украинской Церкви, держался на территориях, подвластных польскому королю, российской частью Киевской епархии ведал местоблюститель — ученейший Лазарь Баранович, епископ Черниговский (впоследствии архиепископ Черниговский и Новгород–Северский). Как и иные просвещенные представители левобережного православного духовенства — архимандриты Печерский Иннокентий Гизель, Михайловский Феодосии Сафонович, ректор Киево–Могилянской коллегии Иоанникий Галятовский и другие, — Лазарь твердо стоял за решение объединиться с Россией, принятое Переяславской радой.

В то же время он был непонятен московским чиновникам своим нежеланием вовлекать Церковь в политическую и тем паче междоусобную войну. Баранович со товарищи упорно не желал видеть неустойчивую военно–политическую границу между Речью Посполитой и Российской державою, когда речь шла о православном духовенстве Киевской митрополии. Блюдя благочестие в своей части епархии, епископ искренне чтил оказавшегося за границей митрополита и иных собратьев — пастырей украинской Церкви. Эта позиция была приемлема для Москвы, пока речь шла о переходе под крылья двуглавого орла всей Украины и оставалась в силе декларированная цель войны: освобождение от неприятеля исконно благочестивых древнерусских православных земель.