В одиннадцатом предложении государь заботился, чтобы церковнослужители не застраивали для личных нужд земли, отведенные под кладбища; участники собора пообещали по полученным из Земского приказа выписок из писцовых книг такую скверную «пакость» изничтожить. Затем архиереи согласились, что по праздникам нельзя пускать в храмы с едой и питьем, что следует ограничить строительство пустыней (для чего опять потребовали государева указа).

Вообще, даже в изложении соборного постановления, тон Федора Алексеевича и архиереев сильно различается. Царь считал, что «простолюдины, не ведая истинного писания», принимают множество всяких тетрадок, столбцов и прочей неформальной литературы, свободно ходившей по Москве и продававшейся на Спасском мосту, за истину, и думал, что таких следует «остерегать», а рукописи «свидетельствовать с Печатного двора». Собор предложил отрядить светского и духовного чиновников с «караулом стрельцов», чтобы таких людей хватать и в Патриаршем приказе им «чинить смирение, смотря по вине, и имать пени по рассмотрению».

По пятнадцатому предложению архиереи согласились бесплатно заменять на новые — на казенном Печатном дворе все книги старой печати, продаваемые в Москве. Наконец, в шестнадцатом предложении царь указывал на множество «палаток и деревянных амбарцев», самочинно превращенных на Москве в часовни и собирающих к неведомым властям святыням множество народа. Архиереи ответили классически: «Чтоб в (тех) часовнях святым иконам быть, которые близко караулов».

Стремление спрятаться за караул было, к несчастью Русской православной церкви, той характерной чертой сознания духовных властей второй половины XVII в., которая изрядно способствовала их превращению в начале следующего столетия в чиновников военно–полицейской империи. Как ни печально, даже столь благочестивый монарх, как Федор Алексеевич, пришелся архиереям не ко двору. Именно патриарх Иоаким провалил и охаял реформы гражданских и церковных чинов, возглавил оппозицию дальнейшим преобразованиям и, опасаясь, что после смерти больного государя 16–летний царевич Иван Алексеевич продолжит курс единокровного и равного по образованию брата, стал видным участником заговора, «в тот же час» по кончине Федора усадившего на престол 10–летнего Петра. Воистину, высшие иерархи сами напрашивались под дубину своего ставленника и избранника!

Даже на пороге смерти Федор Алексеевич не сдавался. У него были и другие духовные советники, кроме архиереев, постоянно пребывавших с осени 1681 г. при дворе, но не особенно стремившихся основывать новые епархии. Государь, например, часто приглашал к себе знаменитого строителя книжной Флорищевой пустыни Илариона, останавливавшегося в Москве в доме своего родича, царского художника Симона Ушакова. Этого подвижника просвещения Федор Алексеевич пожелал сделать главой архиепископии Суздальской и Юрьевской, преобразованной по его плану в митрополию.

Известный независимостью взглядов архиепископ Суздальский и Юрьевский Маркелл был поставлен на новоучиненную митрополию Псковскую и Изборскую. Архиепископ Смоленский Симеон стал на своей кафедре первым митрополитом: «поставление же его бысть не тако, яко есть обычаи». 5 февраля 1682 г. архимандрит Сергий из далекого Новоторжского монастыря был поставлен на пустовавшую кафедру архиепископа Тверского и Кашинского. Сразу после церемонии боярин князь Ю. С. Урусов со свитой придворных проводили нового владыку к государю [359].

На следующий день Федор Алексеевич вновь напомнил духовенству «о делах, которые требуют исправления, вначале к ограждению святыя Церкви, а потом христианам на распространение, противникам же церковным на искоренение». Царь писал, что начало его делу положено: патриарх с освященным собором «соизволили» (то есть дали согласие) поставить митрополитов и архиепископов по степеням, «так, как в том его царском возвещении написано». Раз епархии утверждены, следует «на умножение хвалы Божией именоваться им, архиереям, теми городами, которые в его царской державе имениты суть», соответственно первым чинам наместников. «Того не исполнено», — строго указал государь [360], как будто собор с ним не соглашался.

Далее, поскольку на соборе архиереи активно выступали против того, чтобы посылать епископов «на Лену, в Дауры», ибо «в тех дальних городах ныне быть неудобно», Федор Алексеевич потребовал, чтобы был решен вопрос о предоставлении архипастырей «Сибирской стране»: «для исправления и спасения людей, пребывающих в тех градах». Царя конкретно интересовали епископы для даурских острогов, Нерчинска и Албазина: им грозила беда — подступали несметные полчища Цинской империи.

Еще 27 января государь велел войскам Казанского разряда выступить к Симбирску, а 29 числа указал «строить города Даурах… и Сибирским полком на китайцев… всем Сибирской земли городов служивым людям конным и пехоте». Федор Алексеевич не собирался спокойно смотреть на разорение пограничных крепостей и тем паче позорно отдавать Амур, как сделали его преемники. Естественно, он желал иметь в Приамурье твердое государственное и церковное присутствие, что было невозможно, если «в тех дальних местах христианская вера не расширяется».

Государь напомнил и о других землях, остающихся в церковном забросе: «прибавить архиереев» следовало в Путивле, Севске, Галиче, Костроме «и иных многих местах», доселе фактически отданных в распоряжение староверов. Любопытно, что царь общался с патриархом письменно, тогда как лично встречался в своей Передней палате с Иоакимом и членами освященного собора 19 января, затем при наречении своей невесты 12 февраля, на действе Страшного суда 19 февраля, на приеме 21–го, «у стола» 23–го и на именинах царевны Евдокии 26 февраля. Как бы то ни было, Федор Алексеевич упорно добивался назначения новых и новых владык.

12 марта первым архиепископом Вятским и Великопермским стал Иона, а Великоустюжским и Тотемским — архимандрит одного из новгородских монастырей Геласий. 19 марта первым архиепископом Холмогорским и Важским сделался патриарший крестовый священник, известный книголюб и верный сторонник Иоакима Афанасий. 24 марта игумен галичского Городецкого монастыря Леонтий поставлен был первым епископом Тамбовским. 2 апреля первого епископа получил Воронеж — это был святой Митрофан (тогда еще не сподобившийся святости). За исполнением царского указа о поставлении следил боярин князь И. Б. Троекуров. Сам государь почти не мог вставать.

По мнению староверов, предвестием смерти старшего сына Алексея Михайловича стало преступление, подобное Соловецкой резне, после коей муки совести свели в могилу его отца. 14 апреля в Пустозерске по указу Федора Алексеевича после скоропалительного сыска были сожжены на костре за обличения против высшего духовенства и великие на царский дом хулы выдающиеся проповедники раскола: Аввакум, Лазарь, Епифаний и Федор. Однако вряд ли юный царь, при всем его либерализме, сомневался в своей правоте и терзался муками совести. Проповедь Аввакума со товарищи способствовала самосожжению и вечной душевной погибели слишком многих государевых подданных, чтобы в справедливости казни можно было хоть на миг усомниться [361].

15 апреля Федор Алексеевич, как и обещал церковному собору, переложил в специально изготовленный новый ковчег Ризу Господню — подарок иранского шаха. 16–го числа царь в последний раз вышел из комнат: к заутрене в Успенский собор на праздник Светлого воскресения. Двор сопровождал его в новых золотых кафтанах европейского образца. Официальные записи конца царствования свидетельствуют, что укрепление церковного благочиния было важнейшей задачей умирающего государя, хотя в то же время в Москве заседало несколько законодательных комиссий, решения которых выносились на Земский собор.

Во всех этих делах влияние патриарха, по единодушному мнению историков, было чрезвычайно велико. Однако поскольку сами реформы оставались скрытыми туманом позднейших легенд, действительная позиция Иоакима до последнего времени была неизвестна. Именно ярые сторонники и противники патриарха внесли изрядный вклад в искажение реальных событий 1681—1682  гг., естественно, уделив великой миссии Иоакима особое внимание. На первое место выдвигается обычно отмена местничества — с него и начнем.