Защитники российской «самобытности» спешат заметить в пои связи, что прямо–таки напрашивающиеся на перо примеры роскоши и разврата богатого русского духовенства — а равно пьянства и разврата нищих попов и монахов — не идут ни в какое сравнение с увековеченными литературой безобразиями священнослужителей западного христианства. Как обычно, различия здесь сильно преувеличены в связи с тем, что раскол Русской православной церкви, оставшийся в пределах государственных границ, не достиг той степени политической остроты, которая на Западе вылилась в религиозные войны, залившие католицизм и протестантизм реками крови и чернил.

Неистовое обличение пороков религиозных противников породило в Западной Европе столь мощную антиклерикальную литературу, что она должна была перерасти в обличение Церкви вообще и вылиться в воинствующий атеизм. Преступления против человечности и морали были не только совершены (причем Новое время оставило далеко позади «достижения» средневековья), но, рассмотренные в увеличительное стекло взаимных обвинении и растиражировынные печатным станком, стали неотъемлемой частью художественной литературы.

Русская литература и фольклор XVII в., при всей остроте отраженных ими противоречий, далеко не столь эффективно повлияли на сознание позднейших писателей, а через их труды — на читателей. Благодетельная завеса укрывает от общественного мнения многие обстоятельства жизни православного духовенства: и мы оставим ее на месте, ограничившись патриотическим замечанием, что и наши архиереи не лаптем щи хлебали, а равно корыстолюбивые пьяницы–попы вкупе с любвеобильными монахами по праву занимали в сознании современников то же самое место, что их западные собратья.

Впрочем, сами российские архипастыри в XVII в. неоднократно публично признавали, что духовные лица представляют явную угрозу целомудрию жен и мужей, отроков и отроковиц. Речь шла, как мы помним, отнюдь не только о безместных попах и монахах, предпочитавших оставить свои монастыри и бродить «меж двор». Личный секретарь самого Иоакима — знаменитый придворный литератор и поэт, Чудовский иеродиакон Карион Истомин — завел жену и детей на посаде, в связи с чем думал оставить монашество, но поддался на уговоры «старших товарищей» не менять status quo.

Воистину, духовенству Третьего Рима было столь же не чуждо все человеческое, что и церковнослужителям Рима Первого (хотя и отягощенного дополнительно поповским целибатом). Карион Истомин все–таки, как человек порядочный, имел в городе семейный дом. Зато духовник самого Алексея Михайловича протопоп Андрей Савинов буквально на глазах богомольного царя прелюбодействовал с «женкой», — как говорили позднее, содержанкой, — отбив оную последовательно у двух мужей, и успешно низвергал наивных, пытавшихся раскрыть государю глаза на эту срамоту: «многим мучения и казни исходатайствовал», а иных упек в ссылку.

Что же касается пьянства, то в XVII в. эта забава, вопреки распространенному мнению, была недоступна подавляющей части населения по причине дороговизны алкоголя, поддерживаемой государственной монополией и высокими пошлинами. Народ с завистью смотрел на монастыри, имевшие право беспошлинного изготовления хмельных напитков, и небезосновательно придерживался мнения, что монахи живут в этом раю не просыхая. Выражение «пьет, как монах» было, очевидно, общеевропейским.

Обделенные этой благодатью священники, дьяконы и церковные причетники как могли восполняли тяготы своего положения на свадьбах, крестинах и прочих праздниках, для которых народ варил облагаемое пошлиной хмельное, а также являлись завсегдатаями кабаков. Сам Иоаким с сожалением констатировал, что белое духовенство дерзает упиваться до бесчувствия, валяться пьяными по улицам, «бесстрашием, не протрезвись, служить божественную литургию и прочие службы, и от такого бесчинного пьянства в покаяние не приходить и не переставать» [287].

Пьянство белого духовенства было своего рода тяглом, немаловажным в фискальной политике государства, бюджет коего испокон веков покоился на горячительных напитках. Не случайно новгородский гость Семен Гаврилов жаловался патриарху Иоакиму на митрополита Корнилия, по указу коего «освященного чина людям на кружечные дворы для питья ходить не велено». Эта мера, по уверению купца, заметно сказалась на смете доходов крупного торгового города: «питейной казне на Кружечном дворе (откуда водка выдавалась в кабаки. — А. Б.) чинится недобор» [288].

В этих условиях сохранить духовенство как единую корпорацию патриарх Иоаким попытался прежде всего мерами юридическими. Уже в первый год своего архипастырства он предписал белому духовенству патриаршей области избрать из своей среды поповских старост. Им поручалось ведать духовные дела и собирать церковную дань вместо светских чиновников, и притом строго по писцовым книгам, фиксировавшим все землевладение и прямое налогообложение в государстве [289].

Для наведения порядка в Русской православной церкви патриарх в октябре 1675 г. «созвал прилучившихся тогда на Москве святителей на собор и с ними множицею советовался об исправлении нужнейших вещей по чину священных правил» [290]. Собор принял принципиальное решение, что ни патриарху, ни епархиальным архиереям не следует иметь в своем административном аппарате светских лиц: власть мирских судей никоим образом не должна распространяться на духовенство.

Значение собора 1675 г. не получило должной оценки в истории Русской церкви. Между тем для последовательной реализации реформы требовалось не только сменить состав служащих патриарших приказов и всех архиерейских домов, но создать уездные духовные суды и фискальные учреждения. Традиционные разъезды по епархиям дворян и детей боярских для церковного управления и сбора даней запрещались категорически. Церковные дани велено было «собирать архимандритам, или протопопам, или старостам церковным — кому приказано будет или священники кого изберут». В городах и уездах духовные дела также должны были подлежать ведению архимандритов, протопопов и поповских старост.

На соборе патриарх принципиально выступил против практики вмешательства мирских людей в суды святительские, когда царские и епархиальные светские чиновники и вотчинники чинили суд и расправу по делам духовенства, несмотря на формальное запрещение 1667 г. Действительность, как уже говорилось, была страшно далека от этого благого пожелания Большого собора. Государев Монастырский приказ, проклятый еще Никоном, стоял неколебимо; воеводы, вотчинники и светские судьи, пользуясь своими судебными и фискальными правами, запросто причиняли «священному чину обругание на правеже», не стесняясь посылать в церковные владения целые воинские команды «для своей бездельной корысти и многих взяток», а то и прямо захватывали церковные угодья и отдавали их на оброк, как свою собственность. Были случаи, когда на зажиточных священников просто охотились, хватали их по ночам, били и увечили; «беззаступные» малые монастыри разоряли средь бела дня, хватая монахов прямо во время службы и избивая.

О том, насколько последовательно патриарх Иоаким добивался практического выведения корпорации церковнослужителей из ведения мирского суда, свидетельствуют уничтожение в 1677 г. ненавистного Монастырского приказа и полученная им в 1686 г. царская грамота о неподсудности лиц духовного сана светским властям, разосланная по епархиям вместе с новой патриаршей грамотой. Грамота Новгородскому митрополиту Корнилию 1688 г. показывает, что Иоаким не упускал из виду и частные случаи [291].

В последней патриарх, в связи с посылкой на Север «по татиным (воровским. — А. Б.) и разбойным делам» команды подполковника Ивана Нечаева, тебовал, чтобы священников и монахов, «по оговору разбойников», отнюдь не выдавать «мирским судьям для допроса и очных ставок». Напротив, показывающих на духовенство «языков» следовало присылать в митрополичьи приказы: «и если по очным ставкам и по розыску священного и монашеского чина люди окажутся к татиным и разбойным делам причастны, и языки с пыток с них не сговорят, — и таковых с твоего ведома, лишив священства или монашества, отсылать к градскому суду».