Вторая гибельная ошибка патриарха состояла в том, что, пытаясь выбить идейное оружие из рук восставших, он усугубил впечатление от цинизма верховной власти, выступив с вестью о «всенародном и единогласном избрании» Петра. Иоаккм не понял, что подобные идеи воспринимаются «с глубоким удовлетворением», только когда весь народ находится под караулом, когда никто ровным счетом ничего не может сделать. На сей раз караул был возмущен больше всех, а людям, по крайней мере москвичам, было что предпринять, чтобы расправиться с обнаглевшей, заевшейся и веками презирающей «черный люд» верхушкой, лживо вещающей от лица народа российского.

Как бы ни трепетал патриарх Иоаким перед войной, во время народного восстания он держался с поразительным хладнокровием. Правительственная коалиция под его руководством занималась в начале мая 1682 г. преимущественно дележом полученной власти. Как всегда, альянс, приведший к победе дворцового переворота, оказался слишком широким для дележа государственного пирога. Первыми от него были отстранены Языковы, Лихачевы, Апраксины, Дашковы и т. п., использованные, по меткому замечанию современника, «как сильное орудие» в руках закулисных организаторов. Затем к чинам и должностям, расталкивая старые и заслуженные роды, устремились Нарышкины и их ближайшие друзья.

«Все те, кто в годы правления покойного царя был в опале, — писал датский посол в Москве Гильдебрандт фон Горн, — оказались снова возведенными в прежнее достоинство» [398]. Особую надежду Иоаким и его главные соучастники по перевороту возлагали на восстановленного в чинах Артамона Сергеевича Матвеева. Спешно прибыв в Москву, Матвеев долго беседовал при закрытых дверях со своим старым товарищем князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым, державшим в руках управление военными ведомствами, и, конечно, с патриархом, который с облегчением передал новоприбывшему место главы правительства. Артамон Сергеевич принял новопридуманную должность «великого опекуна» при малолетнем царе Петре.

Иоакима не волновало, что захват власти Матвеевым и обыкновенная для выскочек наглость, с которой Нарышкины держались при дворе, раскололи союз царедворцев, приведший на трон Петра. По всей Москве ходили слухи, что возглавивший аристократическую оппозицию князь Одоевский публично дал» Ивану Нарышкину пощечину и обозвал «собакой». Но союз известных карателей — Матвеева и Долгорукова — при поддержке патриарха мог не опасаться недовольства аристократии: кто, кроме них, мог «пресечь бунт»?

Датский резидент фон Розенбуш доносил своему правительству, что возвращению Матвеева во дворце «все были рады, даже недовольные, надеясь, что он положит конец всем беспорядкам стрельцов и предотвратит грозящие беспокойства. Он выразил свое неодобрение… потворству стрельцам, на которых чем свободнее оставлять узду — тем более склонны они делаются ко всяким недовольствам». Тем временем, заметил резидент, «у стрельцов шли речи, что при дворе решено казнить смертью зачинщиков доброго дела, а большую часть разослать по гарнизонам в дальние города». Ободренные Матвеевым государственные мужи уже похвалялись, что вскоре обвесят трупами бунтовщиков всю огромную окружность Земляного города [399].

Патриарх и его друзья были ослеплены мнимым могуществом верховной власти. Они понимали, конечно, что указ прекратить расправу над стрелецким начальством и тем более распоряжение шести полкам московских стрельцов выступить «на башкирцев» вызовут недовольство служилых. Они знали, что стрельцы и солдаты уже неоднократно участвовали в народных бунтах, во множестве переходили на сторону восставших горожан или казаков Разина. Но Иоаким, Матвеев, Долгоруков и иже с ними не могли даже отдаленно представить себе мощь и организованность восстания всех полков московскою гарнизона.

Князь Ромодановский, его генералы и другие герои последней турецкой войны могли бы раскрыть правительству глаза на истину: охваченные волнениями полки являлись главной ударной силой российской армии. Но командиров новой регулярной армии не спрашивали, а те, кто не видал «выборную» пехоту в деле, отказывались понимать, что во всем государстве нет силы, способной ей противостоять.

Прежде чем упрекать патриарха Иоакима за недооценку опасности восстания стрелецких и солдатских полков, следовало бы сурово обвинить прославленного воеводу князя Юрия Долгорукова и бывшего стрелецкого полковника Артамона Матвеева. Однако, во–первых, они не участвовали в сражениях последней войны, а во–вторых, их ошибка характерна для власть предержащих вообще и феодального государства в особенности.

Попробуйте представить себе полк рейтар: стальную стену закованных в латы дворян–кавалеристов, каждый из которых вооружен карабином, парой пистолетов и палашом. На их фоне даже солдаты в шлемах и кирасах, с мушкетами и шпагами выглядят мелковато, а уж стрельцы, «защищенные» одной каской и суконным кафтаном, вооруженные ружьем, бердышом–секирой да саблей, — вовсе не смотрятся. От атаки тяжелой кавалерии дрожит земля, любому наблюдателю покажется, что «мужики» — пехотинцы будут вмиг растоптаны.

Так думал бургундский герцог Карл Смелый, бросая своих блистательных рыцарей на пехоту нищих швейцарцев. Было уверено в победе французское дворянство, атакуя английских мужиков–лучников при Пуатье и Азенкуре или фламандских бюргеров при Креси. То же искажение зрения присуще и современным генералам: мысль задавить танками упорствующих в защите города пехотинцев посещает их с устрашающим постоянством.

Увы, история напрасно показывает господам поля сражений, заваленные грудами железа, над которым уже много веков торжествует простое сукно. Еще меньше убеждают власть имущих примеры стойкости вооруженного и организованного простонародья, доведенного очередным безумным правительством до отчаяния. А чтобы сложить два этих обстоятельства — силу пехоты и факт, что набирается она всенепременно из «мужиков», непривилегированной серой массы, — правитель должен обладать воистину гигантскими умственными способностями.

Иоаким и его друзья скорее всего не представляли самой возможности общего восстания служилых и посадких людей столицы. Несмотря на то что стрельцы и солдаты неделями упорно готовили это восстание, правительство было захвачено врасплох, так что не смогло показать даже видимость сопротивления. Но давайте, с помощью записок современников, посмотрим на происходившее в Москве сами.

В понедельник 15 мая 1682 г. — по церковному календарю на память убиения св. царевича Димитрия Углицкого — с восхода до полудня в Москве было солнечно, тепло и тихо. Внезапно в стрелецких слободах раздались выстрелы вестовых пушек, застучали барабаны, забили в набат у приходских церквей. Тревожный звон колоколов катился по столице от окраин к центру, охватывая улицу за улицей. Оказавшиеся вдруг по всей Москве стрельцы и солдаты (заранее выбранные товарищами за речистость) объявляли народу боярскую измену: отравление доброго царя Федора и подготовленное уже убийство царевича Ивана. Везде собирались народные толпы, вооружались дубьем и дрекольем, тянулись к Кремлю, где измена свила свое змеиное гнездо.

Холодный вихрь налетел на столицу, по небу побежали мрачные тучи, людей охватил трепет. Купцы и торговцы заперли лавки, все были на улицах, по которым уже шли в полном вооружении полки стрельцов в ярких цветных кафтанах и солдаты в черных латах. Ветер развернул их овеянные славой знамена, проглядывавшее меж облаков солнце сверкало на мушкетах и бердышах, копьях и алебардах, на начищенных стволах пушек. Служивые шагали с музыкой, бодро и решительно, «как на неприятеля иностранного» — прямо в распахнутые стрелецкой охраной ворота Кремля: Спасские, Никольские, Троицкие и Предтеченские.

Патриарх не успел опомниться, как царский дворец, Чудов монастырь и его палаты были окружены стрельцами и солдатами, пришедшими со всех сторон с изумительным «стройством». Толпа боярских холопов, дожидавшихся хозяев на Ивановской площади, ни на миг не остановила колонн восставших. Несколько залпов регулярной пехоты — и оставшиеся в живых холопы рассеялись, как будто их и не было, вместе с конями и каретами. Воткнутые в землю по военному обычаю копья и бердыши сверкали стальными лезвиями, направленными в сторону дворца. Музыка умолкла, все звуки заглушал большой городской набатный колокол. А за стенами Кремля колыхалось народное море, дожидаясь выдачи «изменников–бояр» на расправу.