Та же любовь к монашеству заставила митрополита обратить пристальное внимание на разорительное для многих обителей (и убыточное для церковных даней, собираемых Софийским домом) самоуправство игуменов и строителей, которые из личной корысти раздавали монастырские земли в бессрочную аренду. Иоаким разослал по всем монастырям грамоты с запрещением отдавать владения под оброк более чем на пять лет.

Наконец, Новгородский владыка счел неблагочестивым и вредным для благосостояния духовенства обычаи посылать светских чиновников из митрополичьего приказа на сбор разнообразных церковных даней и пошлин. В декабре 1673 г. он предписал собирать церковную дань исключительно местным поповским старостам по окладным книгам, которые следовало серьезно уточнить, — вплоть до включения сведений о сокрытых от св. Софии новопостроенных церквах. Митрополичьи дворяне и приказные, ранее «кормившиеся» от сбора даней, переводились на жалованье, а за «посулы и поминки» (взятки и подарки) владыка грозил сборщикам «казнением и от церковной службы запрещением».

Если отбыть на митрополию Иоакиму пришлось сразу по поставленни, то вернулся он в Москву, как полагают, задолго до своего восшествия на патриарший престол [283]. Всякий российский чиновник любой, даже общественной или частной организации, добивавшийся хоть мельчайшего поста, может представить себе, чем митрополит был занят в столице (не считая обязательного участия в церковных службах). Следовало «заручиться поддержкой» и т. д. Незнание нами конкретных обстоятельств не меняет сути. Важно, что Иоаким хотел сделаться патриархом — и стал им, не ведая, что в его жизни начинается новая, героическая эпоха.

Царь Алексей Михайлович за почти тридцатилетнее пребывание на престоле (1646—1676) имел дело с пятью патриархами, из которых «кроткий» Иоаким был далеко не самым смиренным. Просто Иоаким знал, чего хочет добиться для Церкви, умел достаточно осторожно и предусмотрительно проводить свою линию, не раздражая богомольного и потому особенно склонного вмешиваться в духовные дела самодержца. Конечно, большую помощь патриарху оказывал его покровитель Матвеев, с годами все более прибиравший к рукам полноту государственной власти. Но и Артамон Сергеевич не стал бы рисковать, поддерживая неосторожного союзника, хотя имел мотив крепко дружить с патриархом.

В последние годы жизни Алексей Михаилович был серьезно болен. Хроническая цинга — неусвоение организмом витамина С — проявлялась все более и более тяжкими приступами. Надежды на излечение не было — в этом единогласно сходились дипломированные доктора и лекари возглавляемого тем же Матвеевым Аптекарского приказа. Любимый государем младший сын Петр оставался младенцем, тогда как старшие царевичи Федор и Иоанн — от первой жены Алексея, царицы Марии Ильиничны Милославской, — уже входили в «совершенные лета».

Учитывая, что молодая царица Наталья Кирилловна Нарышкина с помощью Матвеева вытеснила клан Милославских из сердца мужа и, в значительной мере, из жизни двора, воцарение законного наследника царевича Федора Алексеевича представляло для правящей группировки не просто опасность, но, по российской традиции, полную погибель. Матвеев мог разослать старших членов рода Милославских на дальние воеводства — но что было делать с многочисленными царевнами, любящими тетками и сестрами царевича Федора, страшно недовольными невесткой?

Сами по себе царевны, даже славившаяся своим умом Софья, не представляли реальной опасности. Будучи «зазорными лицами», они не имели права даже показываться на люди вне узкого круга высшей знати. Но царевны составляли при дворе неискоренимый центр сопротивления власти Матвеева, вокруг которого группировались все недовольные канцлером. На их стороне была и традиция наследования по старшинству. Что можно было противопоставить этому, кроме мнения освященного собора духовенства, определявшегося волей патриарха?

Не исключено, что самому Матвееву план дворцового переворота, на необходимость которого указывали обстоятельства, представлялся слишком смелым, даже авантюрным. Возможно, склонный к рискованным политическим играм канцлер боялся составлять конкретный заговор, надеясь на смерть Федора и Иоанна при жизни государя–отца, подобно тому как царевичи Дмитрий и Симеон скончались во младенчестве, а объявленный наследником Алексей Алексеевич — в «совершенных летах» (1654—1670). Но не подготавливать условий для гипотетичной передачи царства младенцу Петру рассчитывавший на много ходов вперед политик просто не мог. К чести Иоакима надо заметить, что его условия дружбы с правительством не сводились к достижению высшей церковной власти.

Патриарх желал порадеть Русской православной церкви — и добился того, что не удалось даже Никону, тщетно возмущавшемуся властью светских чиновников над духовенством. Правда, низложенный «великий государь святейший патриарх» был непоследователен, клеймя Соборное уложение 1649 г. и Монастырский приказ, но широко используя светских чиновников в своей собственной администрации. Иоаким же был убежден, что мирские судьи не должны ни в чем нигде судить лиц духовного звания и управлять ими — с одной существенной, как увидим далее, оговоркой.

Большой собор в 1667 г. довольно решительно запретил «влачить священников и монахов в мирские судилища или судить их мирским людям» [284]. На деле, однако, как административный штат патриарха и архиереев был в значительной части светским, так и представители государственной власти мало считались с духовным саном, доходя в своих притязаниях до допроса священников о тайне исповеди (узаконенного только Петром I) [285].

Еще большую проблему для архиерейской власти представляла слабость внутренней иерархии Русской православной церкви, значительная часть которой оставалась в самоуправлении верующих. Митрополит Псковский Маркелл так живописал ужасное с его точки зрения и обычное для страны соотношение власти архиерея и церковных общин:

«Во Пскове и пригородах с уездами сто шестьдесят церквей, и над теми церквами архиереи воли не имеют, владеют мужики — а церкви все вотчинные — и теми вотчинами владеют, и себя помнят, и корыстуются сами, и архиерею непослушны, о чем указ пошлешь — не слушают и бесчестят… Они же кормчествуют церквами, на всякий год сговариваются со священниками на дешевую ругу, кто меньше руги возьмет; хотя которые попы пьяницы и бесчинники — тех и принимают, а добрым священникам отказывают и теми излишними доходами сами корыстуются. И о том старосты церковные небрегут, и от того архиерею великое преобидение и бесчестие, что церквами архиерей не владеет, а владеют мужики… а священники бедные и причетники у них, церковных старост, вместо рабов и говорить против них ни чего не смеют. [286]

Сам Никон махнул рукой на нищенствующее белое духовенство — и тем косвенно способствовал завоеванию его староверами, подкрепленному при Иоакиме карательными действиями, В самом деле: только крупные церковные корпорации могли рассчитывать на независимость от соседей–феодалов, поелику сами являлись крупными феодалами. Бесправие и бедность либо низводили попов и дьяконов в положение дворовых холопов, либо сближали с работными людьми и крестьянами, что было еще опасней для церковной власти «бунташного века» крестьянских войн и городских восстаний.

Патриарх Иоаким прекрасно понимал, что епархиальное управление вносит собственную немалую лепту в униженное нищетой и бесправием жалкое существование большинства российского духовенства. Что бы ни говорили об архипастыре позже многочисленные враги, он был далеко не глуп. Иоаким видел прямую связь между полюсами церковной жизни: 1) роскошью глав епархий и крупнейших монастырей, величавшихся друг перед другом золотом и парчой, драгоценным каменьем и шелками; каретами и присвоением себе несвойственных сану действии яра богослужении, и 2) крайней степенью падения значительной части чернецов и белого духовенства, особенно скитавшихся «меж двор» среди подонков общества.