— Ишь ты, какой сурьезный. Дыру в окне надо было закупорить ай нет?

— Перелезай к стенке.

— Как скажешь… Батюшки, что это у тебя тут?

— Наган. Он у меня всегда под подушкой ночует.

— А не стрельнет?

— Это смотря как будешь себя вести.

— Обожди, крестик сыму. Обожди, касатик…

И, когда в дверь постучали, никто не отозвался. В это время Роман Гаврилович и Катерина видели только то, что желали видеть, и слышали только то, что желали слышать.

Первой встревожилась Катерина.

— Дверь замкнула? — спросил Роман Гаврилович.

— Замкнула. И засов заложила.

— Пущай стучат, — сказал Роман Гаврилович, обнимая ее. — Рабочий день окончен.

— Как же, касатик? А если Емельян?

— Лежи и молчи, — приказал Роман Гаврилович.

— Как скажешь.

Он осторожно стал натягивать брюки на больную ногу, опоясываться, нашаривая здоровой ногой шлепанцы. И, когда засовывал в карман наган, за окном раздался чужой голос:

— Есть кто живой?

Роман Гаврилович вышел. Спросил в темноту:

— Кто здесь?

— Я здесь. Тебя не добудишься.

В дыре разбитого окна торчала заиндевелая голова. Стеганка с воротником из цигейки, которой Катерина закупоривала окно, валялась на лавке. Не успел Роман Гаврилович опомниться, голова поехала и закричала:

— Тпру! Стоять, Серый, тпру!

Окна в доме Тихомирова были прорублены высоко. Человек стоял на облучке.

— Вот это кто! — узнал Роман Гаврилович агента. — Езжай к парадному подъезду.

— Крепко же ты дрыхнешь, товарищ Платонов, — сказал агент. — Сын в степи замерз, а тебе и горя мало.

Он отстегнул тяжелую полость и позвал:

— Вылезай, Митя. Приехали.

Митя лежал недвижно под теплым покрывалом.

— Митька, вставай! — скомандовал отец.

Мальчик только ногой дернул.

— Вот оно, сонное семейство! Тебя будил — кулаки отбил, теперь за него принимайся.

Митю втащили в горницу и, не раздевая, положили на печку.

— Где вы его подобрали? — спросил Роман Гаврилович.

— Под Хороводами. На большаке. Выехал из Хороводов, вижу, сидит пацан в башлыке. Свернулся ежиком, а в кулаке ручка, — агент кинул на стол ручку с пером номер 86.— А что у тебя за моргалка? Председатель колхоза, а ламповым стеклом не разжился. И холодище, как на улице. Куда годится?

Роман Гаврилович заткнул стеганкой окно покрепче и рассказал, что произошло.

— Выпад классового врага, — агент поднес камень к немигающим глазам. — Ваши кидали. Сядемские. С реки Терешки притащили. Беснуются. Не удается разбить железную связь рабочего класса с крестьянством — разбивают оконные стекла. Кстати, Митя просил возможно быстрей доставить его домой. Сказал, что нужно срочно передать папе секретные сведения, и заснул. У тебя тут никого нет? — спросил агент.

— Что ты! Кто может быть в такую пору… Спасибо, что сына привез. Небось десяток верст кривуля проехал.

— Твоему Мите благодарность надобно объявить. Помнишь, он дырки на папке накалывал? Полностью совпадают с дырками на френче.

— Значит, Макун заколол Шевырдяева?

— Значит, что Шевырдяев заколот вилами, которые были найдены у Макуна, — поправил агент. — Твоя логика понятна: Шевырдяев разоблачил кулацкое лжетоварищество и при этом нажил двух врагов — Чугуева и, следственно, Макуна. У обоих выбита из-под ног почва, оба бешено ненавидят Шевырдяева. Ясно, что они захотят отомстить. Культурный кулак Чугуев лично мараться не станет, а направит на это дело Макуна. Макун заманивает Шевырдяева в укромное место и закалывает его вилами.

— А что? Разве не так?

— Не так. В тот день, когда исчез Шевырдяев, Макун работал на цементном заводе в городе Вольске и лежал в больнице по поводу эмфиземы легких. У него чистое алиби.

— Обожди. А вилы?

— Что вилы? Спроси у Макуна: где взял вилы? Ответит: на дороге нашел. И у нас нет никаких оснований утверждать обратное… Очень важно, что нового узнал Митя.

— Может, разбудить?

— Не надо. Пусть проспится. У него, похоже, жар… А завтра надо с ним побеседовать. Можно у тебя переночевать?

— А чего же…

— Не помешаю?

— Что ты…

— Кстати, как себя ведет Суворова?

— Ты что? Думаешь, она Шевырдяева заколола?

— Мало ли что я думаю. Она у Чугуева батрачила?

— Кажется, да.

— Почему «кажется»? Ты председатель. Должен знать свой актив. Особенно неустойчивый. Суворова батрачила у Чугуева. И, больше того, она наотрез отказалась помогать следствию. Если ей верить, Чугуев — не кулак, а ангел без крыльев… Что это у тебя за антик с кандибобером? — кивнул он на комод, белеющий заиндевевшей бронзой. — Вроде его у тебя не было.

— С прежнего места жительства, — нехотя объяснил Роман Гаврилович. — Прибыл малой скоростью.

— Дорогое сооружение. Ящиков никак пять.

— Ящиков пять, да класть туда нечего.

— Я ведь почему интересуюсь. Чугуев батрачил в «Усладе» у помещика. После революции обстановка усадьбы была разграблена. Шел слух, что кое-что присвоил Чугуев. Вот мне и померещилось, не переехал ли этот комод сюда после раскулачки Чугуева.

— Мародерством не занимаюсь. Я тебе железнодорожную накладную покажу.

— Не надо. Нам с тобой нужно верить друг другу, товарищ Платонов. Оба мы боремся за одно дело, и дело это святое… Просто подумал, у тебя окно выбито, на холоде лакировка трескается. — Агент уставился на стеганку с цигейковым воротником. — Ты уверен, что у тебя нет посторонних?

— Проверь, если сомневаешься.

Из неловкого положения Романа Гавриловича выручил Емельян. Явился он мрачный, замученный и, глядя в пол, отрапортовал:

— Задание выполнил, Роман Гаврилович. В школе.

— Что в школе?

— Митька. Спит без задних ног.

— Где?

— В школе. Где ж еще ему быть.

— Так то другой Митька, — грустно усмехнулся Роман Гаврилович. — А наш — вон он. На печи.

— Правда?! — лицо Емельяна осветилось. — А я голову ломал, как бы тебе половчее соврать. Не доехал я до «Услады», Роман Гаврилович. Заплутал. А признаться духу не хватило. Митька, выходит, дома? А ну зажмурьтесь!

Секретарь ячейки размашисто перекрестился и приподнял занавеску над печью. Митя чихнул.

— Будь наркомздрав! — крикнул Емельян и осекся.

— Не тревожь его, — попросил Роман Гаврилович. — Пускай спит.

— Да он не спит! Он, я так считаю, без памяти. Бредит… Чем бы его укрыть потеплей!

Не успел Роман Гаврилович подняться, Катерина вынесла из-за загородки одеяло. Была она босая, в юбке и в ночной рубашке из грубого холста.

— Ты почему здесь? — выпучил на нее глаза Емельян.

— А иди ты… — отмахнулась она и полезла к Мите. — Батюшки! Вот беда-то! Хоть бы валенки с него скинули! Роман Гаврилович, градусник у нас есть?

— У кого это «у нас»? — сразу засек Емельян.

— Не зевай попусту, — обратилась она к нему. — Ступай к Парамоновне. Возьми порошки — аспирин, сушеного донника, меду и градусник. Скажи, утром рассчитаемся. Роман Гаврилович, бери топор, добывай где хошь жердины. Топить нечем. Юрий Палыч, подмогните. Знаю, вы на меня серчаете. Возьмите с койки подушку. Осторожней. Под подушкой наган. Заткните подушкой окошко. А стеганку я надену.

Роман Гаврилович взял топор и спросил:

— Гнедок у крыльца?

— У крыльца, — отвечал Емельян.

— Давай к Парамоновне! Верхом!

— А палочку начислите? — съехидничал Емельян.

— Начислим. Скачи.

Они вышли.

— Я все ваши разговоры слышала, — сказала Катерина агенту, — а вы кидаетесь на Чугуева. Да я Федота Федотыча с малолетства знаю. Он меня из детприемника взял, одел, выкормил и к труду приспособил. Разве стал бы он Макуна или кого другого на мокрое дело заманывать? Да он всей Сядемке отец был. Поглядели бы, как бабы ревели, когда его, ровно разбойника, с милицией из родного гнезда выпроваживали. Не дали хлеб из печи вынуть, бессовестные…

— В вашем положении о совести рассуждать рискованно, Катерина Васильевна, — вежливо предупредил Юрий Павлович. — А марать органы не позволим.