Следователь встрепенулся, обмакнул перо в чернильницу и стал быстро писать.

Пройдя опасную зону, Митя заговорил уверенней. Он рассказал, как наверху, на откосе, показались всадники — старик с сыном; как всадники поскакали вперед поверху, а вернулись низом, как загородили дорогу и стали интересоваться смычкой города с деревней.

— Кто вел барана? — спросил следователь.

— Я, — ответил Митя.

— И старик стал его отнимать?

— Да.

— А ты не отдавал?

— Не отдавал.

— А почему они стали бить твою маму?

— Они на нас кинулись, а мама столкнула меня в песок и навалилась сверху. Я старался вылезти, а старик лупил меня сапогом. Прямо в лицо. Если бы не ватная ушанка, голову бы проломил.

— Старика хорошо помнишь?

— Хорошо.

— Если бы увидел, узнал бы?

— Узнал.

Следователь позвонил. Милиционер ввел трех людей и велел им встать у стенки. Все они были бородатые. Третьим стоял старик с черными ноздрями.

— Который? — спросил следователь.

«Если признаю, — пронеслось в голове Мити, — он сейчас же примется позорить папу. Нет уж. Один раз болтанул — маму погубил, второй раз болтану — за папу возьмутся».

— Который? — монотонно повторил следователь и обмакнул перо в чернила. — Есть среди них тот, про которого ты говорил?

Митя безмолвно таращился на старика. Его била мелкая дрожь.

— Н-нет… — тихо проговорил он.

— Громче! Который?

— Что ты, Митя, — подстегнул отец. — Язык проглотил?

— Я… я не знаю.

— Посмотри внимательней.

— Я смотрю… — ему показалось, что за решеткой окна мелькнула шляпа с опущенными полями. — Я… я не знаю.

— Ну что ж. Ты не знаешь, — следователь положил ручку. — Увести.

Дверь хлопнула.

— Напрасно ты, мальчик, его боишься. Ты же его сразу узнал. Узнал с первой секунды. Других двух не замечал, словно их и не было, а с крайнего глаз не сводил. Курносый?

— Не знаю, — отвечал Митя, глядя на пол.

— Ну что же, — следователь вздохнул. — Подойди, распишись. Вот здесь, внизу. И вот здесь. Тоже внизу. Все. Забирайте его домой, гражданин Платонов.

— Спасибо, сынок, — папа, поднимаясь, скрежетнул зубами. — Уважил.

— Ничего не поделаешь, — следователь вздохнул. — Подростковый возраст.

Выйдя на улицу, отец словно забыл про сына. Митя едва поспевал за ним. Его все сильнее била дрожь. Он пытался напомнить о себе, спрашивал: «Папа, а можно я завтра в школу не пойду?» Отец не отвечал. Шел быстро. Не слышал и не видел.

Дома Митя сразу повалился на постель. Роман Гаврилович тронул его липкий лоб и тихо выругался. Наволочку бы надо переменить, да чистой нет, все нестираное, в углу свалено. За доктором бы сходить. А где он обитает, этот доктор, одна Клаша знает. Малый, видать, захворал, придется хлеб самому выкупать. Месяца не прошло, а вся жизнь наперекосяк. Роман Гаврилович вспомнил, что опаздывает на работу. Чертыхнулся. Митя лежал навзничь, как убитый. Лицо белое. Губы обметаны ломкой коркой. Роман Гаврилович снял с тяжелых спящих ног красные обшарпанные ботинки и стянул дырявые носки. Отстегнул кармашек рубашки, которую Митя носил со дня Клашиной кончины, вытащил хлебные карточки. С ними выпала крошечная фотография Клаши с ободком печати в углу.

Роман Гаврилович положил фотографию на место, сердито поцеловал сына в горячую щеку и пошел в мастерские.

А Мите снился сон. Будто он решает задачу и чувствует, что по улице, со стороны Собачьего садика мерным механическим шагом приближается человек в серой шляпе с опущенными полями. Чувствует он и то, что человек идет к нему, к Мите. Митя бросает задачу и через черный ход выбегает во двор. Но серая шляпа уже входит под арку. Митя бросается к пожарной лестнице; на крыше, где была голубятня, можно спрятаться за трубой. Он хватается за железные перекладины, лезет, лезет, но лестнице нет конца. Он останавливается перевести дух, но лестница подрагивает. Серая шляпа лезет за ним. Митя отпускает перекладину, медленно летит вниз и просыпается…

За окном серое ноябрьское утро. Вслед за отступающей темнотой отступили и ночные видения, возвращалась явь, более страшная, чем сновидение. Неумолимо приближался день суда, день Митиного разоблачения и позора.

Двое суток он не поднимался с постели. К еде не притрагивался. «И как я раньше не догадался, — вяло размышлял он. — Вот он, самый легкий способ избавиться от жизни. Ничего не шамать. Сейчас я есть не хочу и никогда не захочу. Так потихонечку сойду на нет и засну навеки».

По вечерам, когда подходил папа, он прятал лицо. Боялся, что глаза выдадут. Однако отец особо не присматривался. Клал ему на лоб мокрую тряпку и уходил.

На третьи сутки Митя проснулся поздно, да и то не сам. Его разбудил Скавронов.

Свояк вошел тихонько, словно в комнате еще лежала покойница, сел на кровать в ногах Мити и загудел:

— Это что означает? Ты что затеял, блошино семя?

— Хвораю, — отвечал Митя, не оборачиваясь.

— Гляди, что выдумал! Да кто тебе разрешил хворать? Кто ты такой, чтобы на койке валяться? Лихоманка у него! Развалился, как фон барон все равно. Мы тут с ног сбились, пятилетний план гоним, а он на койке разлагается! Куда годится?

От свояка пахло пивом и махоркой. Слова его падали на Митину голову, как булыжники. Митя брыкнул ногой.

— Осерчал? Фу ты, ну ты, лапти гнуты. Какое ты имеешь право на рабочего пролетария серчать, блошино семя? Вставай, подымайся. Какая у тебя хвороба. Это у тебя не хвороба, а половое созревание. Будешь лежать — ничего не вылежишь… На-ка вот гостинец, не то сам съем.

Он навалился на Митю и стал щекотать его ухо барбариской.

Митя вскочил. Зубы его стучали.

— Чего пристал! — закричал он. — Уходи! Это не твоя комната! Уходи! Сейчас же!

Свояк растерянно поднялся, попятился. Блюдце упало, разбилось. В груди Мити лопнула какая-то тугая жила, больно сдавливавшая сердце, и рыдания потрясли его.

— Уходи! Уходи отсюда, — кричал он, стуча кулаками по одеялу. — Я маму убил! Маму убил, понимаешь. А ты барбариску!

— Понятно, понятно, — испуганно закивал свояк. — На-ка вот… глотни водицы…

Митя перестал плакать и рассказал Скавронову все, как было. И, пока рассказывал, тяжкий груз сваливался с его души.

— Вот и все! — закончил он почти ликующим голосом. — И делайте со мной, что хочете.

Скавронов подумал и сообразил:

— Кулак с твоей мамкой за сноху расквитался?

— Мне все равно. Мамы нету. Чего хочете, делайте.

— Ступай, умойся.

— Делайте, чего хочете.

— Тебе чего говорят? Ступай, умойся. И сопли утри.

После того как Митя вернулся из ванной, свояк спросил:

— Отец знает?

— Нет еще.

— Почему?

— А потому, что не знает. Придет, расскажу.

— Погоди, погоди. Не гоношись. А откудова ты вывел, что старикову сноху именно твой отец подстрелил?

— Он сам маме рассказывал.

— Погоди, погоди. Ты лично видел?

— Как я мог видеть, когда меня там не было. Папа по секрету маме ночью рассказывал, когда из заградительного отряда приехал.

— Так ты-то ночью небось спал.

— Спал. А потом проснулся.

— И подслушал?

— Подслушал.

— Сумлеваюсь.

— Честное пионерское. Подслушал.

— Нет, не то… Сумлеваюсь, что Роман тую сноху прикончил.

— Так она же убита!

— Мало что убита. С ним кто был?

— Красноармейцы. Два человека.

— Тоже небось стреляли.

— Стреляли.

— Ну так вот. Откудова тебе известно, на чью пулю сноха угадала?

— Так ведь папа…

— Погоди, папа, папа… Сноха небось знала, что поперек пролетарского интереса идет. А пошла. И чья пуля ее доконала, не имеет важности. Ее не Роман убил. Ее настигла коса классовой борьбы. Борьба косит народ сплошняком, на полный мах косу запущает. Попадешь под нее — лежи и не обижайся. Никому ты не нужон. И мамка твоя, если хочешь знать, под ту же косу попала. Кулаки ее за сноху забили. Как дважды два.

— На суде все откроется, — сказал Митя тихо.