Вчера после работы двое соседей Одинцова по комнате — печник здоровяк Эркин Абдуллаев и совсем молоденький, только из десятилетки, ученик Абдуллаева Иноят Вахабов уехали на выходной день домой, к семьям, жившим в кишлаке у подножия гор. Домой они повезли гостинцы — связки бубликов, кульки со сдобными булочками и мучнистыми белыми конфетами «парвардой», кристаллами желтого вареного сахара «навата» — из кристалликов торчали белые нити с узелками. Так ребята уезжали каждую субботу и возвращались поздно вечером в воскресенье с запасом продуктов и в чистом белье. Домашней снеди хватало на неделю на четверых: каждое утро и вечером после работы они выкладывали на белый в черную крапинку головной женский платок, расстеленный поверх клеенки, кучу лепешек, сушеный урюк, подсоленные бараньи шкварки и приглашали к столу Одинцова и четвертого обитателя комнаты, старого молчаливого плотника Игнатьева.
Вахабов заваривал на кухне большой коричневый чайник. Прежде чем разлить чай по пиалам и стаканам, трижды наполнял свою пиалу и выливал чай обратно, приговаривая при этом: «первый раз — лой, сырой значит, второй раз — чой, третий будет мой — как масло».
Абдуллаев ломал лепешки на мелкие кусочки и раскладывал по платку. После завтрака или ужина он убирал остатки лепешек в сумку, а крошки стряхивал на огромную ладонь и забрасывал в широко открытый рот, как это делают, наверное, во всех странах те, кто вырос около земли-кормилицы и знает цену хлебу…
Первые дни Одинцов, несмотря на настойчивые приглашения, стеснялся садиться к столу, на который не мог выложить ни хлеба, ни сахара своего.
— Давай, голова не морочий! — заметил Абдуллаев. — Узбекистан живешь — узбекский закон уважай!
— Какой там закон? — угрюмо откликнулся Одинцов. — Я еще не хочу есть…
— Такой закон! Ты не будешь кушать — я не буду кушать! Голодный на работу пойду… Один дом живем — значит, как родной стал. Чего есть — кушаешь, чего нет — не надо, извиняй!
— Садись, голова морочить не надо, — подтвердил и Вахабов. — Лепешки не ешь, чай не пьешь — откуда силы возьмешь?..
Только уехали Абдуллаев с Вахабовым, явился Дурнов. Он присел на стул у кровати Одинцова, не сняв гремучего плаща и фуражки, деловито спросил:
— Ну как, оторвемся завтра в город, Цыганок? Тоска на сердце. — Он сделал указательным и средним пальцами движение, будто залезал в карман. — На зарплату, так ее и разэдак, не погуляешь…
— Не могу, — отрицательно покачал головой Одинцов. — Дело есть.
Дурнов подмигнул:
— Я в доле, а?
— Пойдем, — согласился тот. — Кирпичи таскать.
Дурнов выругался и тяжелыми шагами направился к двери…
— Игнатьев! Подъем! — окликнул Одинцов соседа. — На поверку ста-а-новись!
— Не шуми, лешай! — откликнулся тот, высунул на секунду из-под одеяла голову с розовой лысиной, обрамленной венчиком седых спутанных волос, и опять спрятался под одеяло, откуда донеслось: — Подрядился крышу поднять людям в городе. За сто рублей…
— …«Вы бейти чем хо-о-ти-итя, но то-лька не-е нажом, — жалостливо напевал Одинцов, макая черствую лепешку в золотистые круто соленые шкварки, — …но толька не нажо-ом»… — Жир шкварок приставал к нёбу, и Иван запивал их кипятком.
— И откуда ты такие песни знаешь? — высунул Игнатьев голову. — Их беспризорники лет сорок назад на вокзалах пели…
— Фольклор, дед!.. Устное народное творчество, значит… Беспризорники те выросли и меня научили… Нравится? — У Ивана было отличное настроение. — Хочешь, спою: «Как, на кладбище Митрофановском отец дочку зарезал свою»?.. Или про Ланцова, как он из замка убежал?.. Я много песен знаю…
— Беги, опоздаешь к автобусу, песенник! А то поедем со мной, подсобником! Доски подавать будешь, шифер… Десятку дам, а? Вдвоем до ночи управимся… Ну, пятнадцать! Как?
— Никак! Во мне, может, комсомольский задор просыпаться начал, а ты меня от коллектива тянешь на частные заработки! — Одинцов, смеясь, покачал отрицательно кудрявой мокрой после умывания головой. — Меня десяткой не прельстишь… Мне эта десятка нужна как с крыши упасть!
Как только автобус, набитый участниками воскресника, развернулся на призаводской площадке, из репродуктора, подвешенного у проходной, загремел приветственный марш. Петя Зайцев встречал рабочих.
— Пришел?! Молодец! — обрадованно хлопнул Зайцев Одинцова, будто одного его ждал или от него, Одинцова, зависел успех воскресника. — Агрегат уже в цехе!
— Что там сваривать-то? — деловито спросил Одинцов.
— Каюмов покажет. Он там.
На шумной в рабочие дни территории завода стояла необычная тишина. В этом непривычном безмолвии особенно громко раздавались звуки шагов: гулкие, размеренные — мужские, и звонкие, частые — женские. Только со стороны нового цеха доносились какие-то удары — то частые, то прерывистые.
Одинцов направился в свой цех, захватил там ящичек с горелками, защитные очки, буру, флюс.
Мимо палисадничка с чахлыми карагачами к новому цеху направлялась пестрая многоголосая толпа юношей и девушек. Одинцов догадался: приехали студенты, и неторопливо, так, чтобы пропустить их вперед, зашагал к месту работы.
Он еще издали заметил свой агрегат, установленный на маленькой вагонетке, а на другой — синий кислородный баллон, поискал глазами Каюмова. Вошли в цех студенты, тут же разделились на небольшие группы. Достав из сумок и авосек свертки с едой, принялись завтракать.
Одинцов пробирался в конец цеха между оживленными группами студентов неторопливо, засунув руки в карманы. Взгляд его отмечал и нежный пушок на щеке у смуглянки, и ясные голубые глаза у розовощекой толстушки, и круглые колени, обтянутые синим трикотажем тренировочных брюк у той, что, запрокинув голову, пила молоко из бутылки.
«Сколько девок пригнали, ошалеть можно! — весело думал Иван. — Какая тут к черту работа! Это же немыслимое дело в темных очках быть, когда их столько! Похоже, наработаю я тебе, Зайчик, меньше малого…»
Девушки провожали взглядом высокого широкоплечего парня с красивым лицом, чуть обезображенным шрамом на верхней губе, тугими кольцами кудрей, спадавшими на лоб. Иван ловил взгляды; сердце глухо стучало в ребра.
У незаконченной монтажом технологической линии стояло несколько человек, среди них — начальник цеха и директор. Деловито обсуждался какой-то вопрос.
Каюмов оглянулся, увидел Одинцова и помахал рукой, приглашая подойти.
— Пришли, — сказал Каюмов, протягивая руку для пожатия. — Здравствуйте!
Потом с ним тоже за руку поздоровался директор.
— Зайцев к вам послал, — сказал Одинцов.
— Извините, — обратился Каюмов к присутствующим. — Я на несколько минут должен отлучиться.
— Пойдемте, — пригласил Каюмов Ивана и направился к боковому выходу из цеха на железнодорожные пути, за которыми виднелась шиферная стена цеха простого суперфосфата.
Одинцов прибавил шаг, так, чтобы идти рядом с начальником цеха, решив, что если с ним, бывшим вором, директор здоровается за руку, то сам уж бог велел с руководством цеха держаться просто.
Каюмову было неловко поворачивать голову — мешал шарф, толстым слоем намотанный на шею. Не оборачиваясь, он сказал своим тихим голосом:
— Я еще не успел поблагодарить вас, Одинцов… Мне сказали, что это вы меня прошлый раз… Спасибо!
— Да ну, чего там! — откликнулся Одинцов, хотя и было приятно услышать слова благодарности. — Чего там благодарить-то!
Каюмов привел Ивана в угол цеха, остановился около огромного зубчатого колеса, прислоненного к стене. Колесо было покрыто толстым слоем суперфосфатной муки. Он подобрал с пола ветошку и принялся ею тереть часть колеса. Мука хлопьями сыпалась под ноги.
— Дайте я, — предложил Одинцов.
— Ничего… По-моему, в этом месте… Вот она! Подойдите ближе, видите? — Каюмов смахнул с торца остатки пыли, и Одинцов разглядел на нем неровную линию трещины. — С другой стороны оси тоже такая же.
— Ого, вот это трещина!
