Одинцов направился к окну выдачи.

— Стаканчики прихвати, — крикнул ему вслед Дурнов.

— Разлей-ка, Цыган, — продолжал командовать старший, когда Одинцов уселся за стол. — Челюсти сводит, как хочется! — Он густо намазал горчицу на ломоть хлеба, круто посыпал крупной, как стеклянная крошка, влажной солью. — Вечность не ел черного. А ведь копейки стоит…

Одинцов разлил водку по стаканам — всем поровну.

— Ну, будем здоровы!..

— Так как? Остаемся здесь? — Одинцов запил водку кефиром. — Прокантуемся до весны, а? А ты как решила? Звать-то как?

— Ольга… Посмотрю, может, останусь. Мои еще баланду травят. Одна я вышла…

— Держись за нас, — посоветовал Дурнов, с аппетитом хлебая жирные щи. — Нам вместе быть — лучше.

— Чтобы быстрее новый срок схлопотать, — заметил Одинцов…

Они сосредоточенно жевали. Покрытые серебристыми волосами острые уши Дурнова шевелились в такт челюстям. Он поглядывал заинтересованно на Лихову.

— Чего пялишься? — беззлобно заметила она, принимаясь за второе.

— Баб давно не видел. — Он подмигнул. — А ты ничего, ягодка-малинка… Оскоромиться бы с тобой…

— Оскомину набьешь.

Одинцов хмыкнул одобрительно.

— Выйду. Голова что-то закружилась, — сказала Ольга. — Отвыкла, что ли…

Когда Лихова шла к двери, Дурнов проводил ее жадным взглядом, подмигнул приятелю:

— Хороша! Ее бы обарахлить! Упругий стан, шелками охваченный, и в кольцах узкая рука… Ца-ца-ца!.. Ладно, пошли в ночлежный дом определимся. То бишь в общежитие холостяков и вдовцов… Потом угол себе подыщу… Не терплю, чтобы рядом кто был!

— А как же в тюрьме?

— Дурак! В одиночной таракана или муху увидишь — радуешься. — И, подождав, пока проходила вестибюлем навстречу толпа рабочих, закончил: — Нам по отдельности жить сподручней. Не на виду. И за тобой, и за мной доглядывать будут. За каждым шагом. Не с руки это… Ежели надыбаю дело — только меня здесь и видели.

— Возьмешь в дело, Мокруха?

— Возьму. Пофартило тебе — сварочное дело знаешь. Железки пилить опять же. Инструмент мне кое-какой понадобится… Сможешь?

— Смогу, если не шибко мудреный. Мне щипачить надоело около касс да в автобусах. — Иван, поиграв пальцами, показал, как тянут кошелек из кармана.

— Возьму… Ты мне нравишься, — покровительственно пообещал Дурнов…

— А где, мамочка, можно водку пить? — Одинцов попытался шутя обнять коменданта общежития за плечи, та гневно стряхнула руку, показала рукой на окно:

— На речку иди, там можно. В ресторане — можно. Здесь нельзя — директору доложу.

— Вот попали! Монастырь! — рассмеялся Одинцов.

…Директор завода, а может, и не он, а комендант общежития Халилова, будто угадали желание Дурнова: их поселили не только в разных комнатах, но даже в разных корпусах.

— А пошто не вместе? Кореша мы, — поинтересовался Дурнов.

— И так пришлось других потеснить. Мест нет, — объяснила комендант. — Постельное белье меняем раз в декаду.

…Ей приходилось мыть посуду. В интернате. Когда дежурила на кухне. Это было давно.

Работа не казалась тогда ни тяжелой, ни утомительной, потому, наверное, что сопровождалась шутками и смехом подружек. Потом старшая повариха тетя Тося — толстощекая, пышущая жаром, как электрическая, выложенная белым кафелем широкая, плита, — кормила помощников запеченным в духовке макаронником с мясным фаршем и поила компотом из сухофруктов «от пуза», как говорила веснушчатая рыжая сластена Зойка Яичница.

В огромной заводской столовой мытье посуды было поставлено «на поток», расчленено на ряд операций.

Ей, новенькой, досталась самая «грязная» работа: опорожнять тарелки от остатков борщей, супов, костей, каш. Как ни старайся, как ни смывай под горячим душем, а все равно руки до локтей в жире, томате, еще черте в чем. Ладно. Хоть халат черный и фартук дали…

— Меня Настасьей зовут. А тебя? Ольга… Хорошее имя, — затеяла разговор вторая работница моечной. — Молодая ты. И чего сюда согласилась?

Капли пота висели у нее на белом лбу, румяных щеках и полной шее, руки — огромные, красные от горячей воды, были все время в движении. Она говорила, не переставая ополаскивать тарелки, ни разу не поглядев в сторону собеседницы.

— А сама что? Не старая тоже, как поглядеть!

— Я?.. Я свиней содержу. Трех. Заколю — тысячу и заработаю. За помои и пошла… А так, за харчи одни — нет резону… Ты хлеб, картошку там, что получше, вот в эти ведерочки клади, — и выдвинула ногой два больших оцинкованных ведра. — Колька, старшой, после школы, придет, заберет. — Она поправила распаренными пальцами прядь волос. — Я бы на твоем месте в цех пошла. А здесь одна радость — брюхо набить.

— Не умею я ничего. Зиму проживу как-нибудь и уеду.

— «Не умею»!.. Научишься! Моя мать в голодный двадцать первый сюда из деревни приехала, пошла в прислуги. Так она грамоты не знала… А ты?! И-и-их, — и махнула красной распаренной рукой, отвергая никчемные, на ее взгляд, доводы Ольги…

Сами обедали после того, как закрыли дверь за последним посетителем, перемыли посуду и убрали в зале. Девушки с раздачи поставили посредине сдвинутых столов большую кастрюлю с борщом. Ольга с удовольствием съела бы и вторую тарелку, но постеснялась: «Еще подумают, что из голодного края!» Потом ели кто свинину жареную, кто бараний бок запеченный. И пили «сиропчик» — холодный компот без ягод.

Директорша пришла к общему столу в жакете толстой вязки, на руке маленькие часики на тонкой браслетке. «Золотые, и браслетка тоже… сотни полторы стоят. Богато живет хозяйка-то», — подумала Ольга.

Пока обедали, Соня Аркадьевна, так звали директоршу, успела подписать какие-то бумажки, утвердить меню на следующий день.

— Ну, нравится у нас? — спросила она у Ольги и, когда та кивнула головой, сообщила подчиненным: — Новенькая. В посудомоечной. — И, уже обращаясь к Ольге, закончила: — Красивая ты. Стараться будешь — в зал пошлю, — и подмигнула заговорщицки.

— А я не хочу в зал! — возразила Ольга.

— Не хочешь? Тарелки, ложки мыть нравится? Тебе виднее… Мой посуду, пожалуйста!

Катать от стола к столу тележку и подбирать посуду за посетителями Лиховой казалось унизительным. «Уж этого от меня не ждите!»

Незадолго перед тем, как идти домой, Настасья отправилась на кухню. Вернулась оттуда с двумя свертками. Высыпала из ведра ломти хлеба, положила на дно один из свертков и засыпала ломтями.

— А это тебе… Да ты не тушуйся!

— Мне?

— Бери! Мясо. Свежее!..

— Что я с ним делать-то буду?

— Чудачка! «Чего делать?» А чего с ём, с мясом, делают? Сварят да съедят. Бери, бери!.. Это наше.

— Да я в жизни его не варила. Не умею. — Ольга встала с Настасьей рядом на деревянную решетку, подставила руки под горячие струи.

— Ну так, может, мне отдашь? — недоверчиво спросила Настасья… — Рупь дам, а?

— Даром возьми. — Ольга видела, как Настасья торопливо ворошила черствые куски хлеба в ведре. Ей вдруг стало тоскливо в наполненной паром от потолка до открытой форточки, пропахшей капустой и хлопковым маслом посудомойке.

…Перед конторой стоял знакомый автобус. Ольга пересекла площадь. Из степи дул сильный холодный ветер. Над ломаной линией темно-фиолетовых гор висели подсвеченные закатившимся солнцем облака из розового перламутра. В розовые тона были окрашены высокая заводская труба, шиферные стены цехов, здание конторы и даже деревья на дороге.

Она подошла к автобусу. От конторы спешил, смешно припадая на ногу, Дурнов. Он помахал рукой, давая понять не то ей, не то шоферу, чтобы подождали. Ольга заглянула в автобус. Еще были свободные места.

— Ух, запыхался, — выдохнул Дурнов. — Ну, здравствуй!

— Ну, здравствуй, если не шутишь. — Она стояла, держась рукой за створку двери.

Дурнов, встретившись глазами с ее вопросительно-насмешливым взглядом, засуетился, поманил пальцем. Ольга, отошла в сторону. Дурнов подмигнул.