Дурнов сбросил одеяло, сел, заорал:

— Зарежь лучше сразу! Как собаку, зарежь!.. Жить не хочу! — Он рванул здоровой рукой ворот нижней рубашки, одна пуговица отскочила под ноги Ивану.

— Не базарь! Меня этим шумом не напугаешь! — сказал спокойно Иван. Он отсчитал деньги, а остальные положил в паспорт и сунул в карман пиджака Дурнова. — Я полсотни взял. Выпивку я тоже учел. Таких, как ты, толченым стеклом кормить, а не икрой!..

Одинцов презрительно сплюнул в сторону Дурнова, огляделся. На столе в бутылке было еще немного водки. Он сунул поллитровку в карман стеганки и не спеша направился к двери.

На улице Одинцов швырнул бутылку в сухой арык.

Дорофеев выключил репродуктор, поглядел на окна. За ними виднелись блекло-синее, выгоревшее за лето небо, шиферная крыша столовой, траверзы и электрические провода. На проводах хорохорились воробьи, рядом с ними грелись в лучах утреннего солнца степенные горлинки. А еще дальше стояли оранжево-розоватые горы: на ближних холмах и в предгорьях снег стаял, и только вершины дальних и самых высоких кряжей были увенчаны снежными шапками, нестерпимо сиявшими под солнцем.

Стояла ровная, необычно теплая, даже для жаркого края, погода. Днем ртутный столбик поднимался до шестнадцати градусов. А ведь шла уже вторая половина декабря.

Сергей Петрович придвинул календарь, перевернул страницу. Сегодня девятнадцатое декабря. Долгота дня семь часов одна минута. Интересно! Он перевернул листок и удивился еще больше день не убывал и не увеличивался. И еще листок, и еще! Он придвинул календарь ближе и с возросшим интересом убеждался, листая странички, что день за днем солнце вставало и закатывалось в одно и то же время. Секунда в секунду! И так подряд семь дней.

Неделя самых коротких дней в году!

Но как бы ни были коротки дни, дел и забот разных выпадало и на них не меньше. Рабочий день начинался до восхода и заканчивался при электрическом освещении. Гремя, звеня и громыхая, под окнами медленно проехала машина. Директор догадался: привезли железо и тавровые балки для печи кипящего слоя.

Он встал из-за стола, прошел к окну, заглянул поверх бледно-розовой занавески на площадь. В распахнутые ворота въезжал грузовик. Длинные полосы фасонного железа свисали из кузова до земли. У подъезда стояли рыжая старая «победа» и конторский веселенький автобус. На железнодорожных путях прогремели буфера товарных вагонов, невидимый паровоз тоненько просвистел, и состав медленно тронулся и остановился, будто передумал ехать: в вагоны грузили простой суперфосфат. Директор подумал о том, что надо пройти по цехам. В цехе грансупера шла обкатка технологического оборудования.

В кабинет вошла Нина.

— К вам Грисс, Сергей Петрович!

— Пусть заходит, — разрешил Дорофеев и остался у окна.

Нина скрылась за неприкрытой дверью, и следом вошел шофер. Широкоскулое, усыпанное родинками лицо сосредоточенно-серьезное.

— Что, Василий Александрович?

— Разрешите отлучиться, Сергей Петрович. Съездить на Перевал.

— Сегодня годовщина, да?

— Да… До конца работы вернусь.

— Наверное, закрыт Перевал…

— Я оставлю машину у пионерского лагеря.

— Поезжайте.

Грисс поглядел на свои руки, державшие кепку, потом на Дорофеева.

— Спасибо, Сергей Петрович… Если найдете время, загляните к Андрею Михайловичу вечером… Три года сегодня…

— Зайду… Помянем Лизу.

Дорофеев помнил Лизу Ланцеву, знал ее до того, как она вышла замуж за Грисса. Она приехала после окончания финансово-экономического института по распределению.

«Родители у меня в Китабе. Совсем рядом, за Перевалом дом».

Из автобиографии Дорофеев узнал, что отец ее приехал в Китаб после службы на границе и работает в МТС бригадным механиком, а мать — на винзаводе. Лиза работала экономистом. Грисс приехал позднее ее на полгода, уже зимой.

— Съездите, Василий Александрович, — повторил Дорофеев.

Остался позади широкий бульвар, запахло бардой, когда машина спустилась по улице к спиртовому заводу. Потом слева, над небольшим парком, показались голубые купола и высокие, выложенные глазурованными плитками порталы древних мечетей и медресе. Василий свернул на улицу с густо расположенными магазинами, лавочками, чайханами, шашлычными и лагманными. Жаровни для шашлыка дымились с краю тротуара, на малом огне в огромных медных сосудах исходили паром бараньи туши, испеченные в тандырах — «тандыр-гушт». Над прилавками фруктовых ларьков, над ящиками и тазами с яблоками и оранжевыми гранатами висели подвязанные на шпагатах грозди свежего винограда, гирлянды из сушеного инжира, краснобокие груши «дюшес». В стеклянных банках лежал маринованный «пиёз-анзури» — дикий лук, растущий только по склонам здешних гор.

Василий мчался. Позади оставались попутные машины, едущие в предгорные кишлаки, дорога взбиралась все выше и выше, мотор гудел на пределе. То по правую, то по левую сторону ниже шоссе скакала с валуна на валун горная речка с зеленой водой и белыми гребнями бурунов. И чем дальше он ехал, тем больше было снега. Он лежал на западных склонах, а на южных по полегшей буро-зеленой траве бродили овцы, сторожевые собаки грелись на согретых солнцем камнях. Пастухов не было видно. Потом машина въехала в ущелье и помчалась по склону горы. Вдали показалась огромная орешина, на ней — вывеска местного лесничества. Ближние горы были засажены яблонями, орешинами. Дальше — прямо и слева — чернели заросли вечнозеленой арчи и еще выше — по гребням гор — стояли сосны.

Василий остановил машину на небольшой площадке перед пионерским лагерем с приветливым приглашением «Добро пожаловать!», с горнистом и барабанщиком, улыбающимися с фанерных щитов. Здесь дорога поворачивала круто вправо и уходила вверх. Он вышел из машины. Посреди шоссе стоял знак, запрещающий проезд.

Василий пошел по дороге к Перевалу. Раздался гулкий взрыв, и по ущелью между теснинами прокатилось многократное эхо.

Он шел согнувшись, все выше и выше. Справа высилась отвесная скала, слева был обрыв. Глубоко внизу в узком ущелье пенилась речка. Склоны противоположных гор были освещены солнцем. Чем выше взбирался он, тем толще был слой снега с теневой стороны.

Его остановил человек с красным флажком в руке:

— Дальше нельзя! На Перевале взрывные работы! — Он кивнул на установленный посреди дороги знак.

— Зачем рвут?

— Расширяем дорогу.

— Мне надо! — сказал Василий. — Мне до баранки той, что над обрывом.

— Шофер, что ли? Твой кто-то там?..

— Да!.. — сказал Василий.

— Сейчас отпалку кончат. Как самосвалы пойдут вниз — пройдешь. Расширим дорогу — больше этого не случится.

— На три года раньше бы!

— Помню, — произнес рабочий, сметая флажком сухой снег с валуна. — Когда с женщиной, да? Двое их ехало… в эту пору как раз.

— В эту пору.

— Твоя, что ли?..

— Моя.

Из-за поворота осторожно, будто нащупывая дорогу, выполз, шипя воздушными тормозами, самосвал с красными флажками по бокам.

— Идем! — разрешил рабочий. С Перевала донесся дробный стук отбойного молотка, потом двух, трех. — Ты там не задерживайся. Через час взрывать начнут. — Они пошли рядом по узкой дороге.

Василий дошел до Перевала, но руля не увидел. На шоссе валялись обломки скал. Рабочие бросали в ковш экскаватора камни. Когда ковш наполнился, машинист опрокинул его над кузовом самосвала. Здесь же утюжил мелкие обломки каток. Пахло порохом.

— Где баранка? — спросил Василий одного из рабочих.

— Убрали… пока… Чтобы не сбило. Вон, под скалой лежит!

Василий присел около старого руля. От солнца, дождя и снега некогда черная эбонитовая баранка позеленела, покрылась сеткой мелких трещин, как лицо — морщинами. Он сидел и глядел, как бурильщики сверлят шурфы для взрывчатки. Перфораторы дрожали в их руках от напряжения, вгрызаясь в гранит. В четырех-пяти метрах был обрыв, а около него, как каменная подушка, возвышение. Тут и был раньше установлен руль.