— Ты разве не с репетиции сюда прибежал? — усмехнулся Одинцов. — А с чего же ты так вырядился.
— Чудило! Стиль такой!.. С луны свалился?!
— С луны… А я думал, ты из драмкружка прибежал… Ну, сквози. К концу дня готова будет твоя шестеренка. Да, вот что… Пошарь-ка около машины, может, найдешь зубья обломанные — быстрее сделаю…
— Совсем забыл! Вот они, — Сева вынул из кармана длинного пиджака бумажный сверток. — Держи!
Одинцов приложил отломанные кусочки металла на полагающееся им место, примерился, как лучше приварить. Приготавливая присадочный материал — короткие куски пятимиллиметровой проволоки и флюс, — бормотал:
— Ишь ты, артист-криминалист! С крыши упасть, говорит…
Из ящичка выбрал горелку нужного размера, открыл банку с флюсом, закурил, надел зеленые очки и от папироски зажег горелку. Из ее сопла вырвалось оранжевое пламя с длинным зеленовато-синим жалом. Он прибавил кислород, прикрутил вентиль ацетилена. Синее жало уменьшилось и стало еще острее.
Сквозь гудение пламени, вырывающегося из горелки, до слуха Одинцова доносились, уже как бы издали, приглушенные звуки, рождавшиеся за дверью, в помещении, где находились токарные и сверлильные станки, верстаки с тисками, наждачные круги дли шлифовки и для заточки инструмента.
Через защитные «консервы» Иван видел лишь то, что находилось в нешироком круге света, рожденного пламенем горелки.
Одинцов направил шипящий язык горелки на шестеренку, и она тут же задымилась. Запахло горелым машинным маслом. Потом сломанные и соседние зубцы малиново засветились. Иван приблизил острый синий язычок пламени к неровной линии излома и осторожно водил им по зубцу до тех пор, пока он не засветился изнутри расплавленным золотом.
Наступил ответственный момент сварки. Сквозь зеленые стекла защитных очков глаза видели теперь только раскаленный до точки плавления зубец с едва различимым, скорее угадываемым, рисунком излома; исчезли все звуки, кроме одного — могучего гудения пламени горелки. В плотно сжатых губах тлела папироска, табачный дым щипал левый глаз, и Иван выплюнул окурок под ноги. Не убирая пламени от шестеренки, он нащупал слева у ноги пучок железных прутьев, выбрал один, не глядя, по памяти, ткнул в банку с флюсом и приблизил конец прута к раскаленному зубцу под синее жало горелки.
Острый язык пламени все глубже и глубже, как ланцет хирурга в живую ткань, проникал в расплавленный металл.
Правая рука сварщика лежала на колене, кисть едва заметно шевелилась, заставляя острый синий язычок пламени двигаться в расплавленном металле. Сзади язычка ложился чешуйчатый шов сварки. Все короче становился прут «присадки». Конец проволоки таял, металл смешивался с металлом.
В ноги потянуло сквозняком. Одинцов догадался, что кто-то вошел, но не повернул головы, не оторвал напряженного взора от шипящего пламени, плавившего металл. Услышал, как вошедший остановился за санной. Иван поежился: не любил, когда кто-либо оказывался сзади, и произнес зло, не прекращая работы:
— Ты, кто там? Уйди из-за спины!
— Это я. Зайцев… Как дела, Одинцов?
— Дела как сажа бела! Ну-ка покажись! — и он кончил тянуть шов с одной стороны зубца и переместил пламя на другую.
Одинцов знал, что Зайцева недавно избрали секретарем комитета комсомола. Всякая выборная или назначаемая должность, вплоть до старосты тюремной камеры, в его понятии была облечена властью и полномочиями. С этим нельзя было не считаться. И он считался, хотя и старался скрыть это за нарочитой фамильярностью. Зайцев вышел из-за спины и присел на корточки напротив Одинцова, протянул руки над жарким пламенем.
— Будет держать?
— Должно! — откликнулся Одинцов. — Это как кость на переломе — крепче становится, когда срастается… Чего пришел-то, комсомольский начальник?
— Работаем в выходной, не забыл?
— Помню… Сказал приду — значит, железно! Чего делать-то будем? Кирпичи таскать?
— Кто кирпичи таскать, а тебе сваркой придется заняться… Где лишние концы арматуры обрезать, где приварить… Работы хватит!
— А ты сам как — командовать будешь или тоже вкалывать?
Петя рассмеялся:
— Тоже вкалывать! Помогу людей расставить только… Узнал в дирекции, что заплатят за воскресник… — Зайцев многозначительно помолчал, ждал, как отнесется к этому сообщению Одинцов. Но тот промолчал. — Ребята хотят деньги на туристский поход или на новогодний бал оставить… Ты как?
— Решили, так чего спрашивать?! — откликнулся Одинцов. Вынул папироску из пачки, прикурил от раскаленного конца присадочной проволоки. — Выходит, и за меня решили!
— Да нет, не за тебя! Ты можешь получить деньги. И другие тоже, кто захочет…
— Ты на меня, комсомольский вождь, пустую бочку не кати! — обозлился вдруг Одинцов. — Чего ты меня агитируешь?! Сказал — все! Значит — все! Ты мою гордость не задевай! — Он погасил пламя, положил горелку на землю, поднялся с деревянного ящичка, на котором сидел, и засунул руки в карманы брюк. — Чего ты меня испытываешь?!
Зайцев понял, что допустил какую-то ошибку, каким-то словом уязвил Одинцова, и готов был поправиться, но не знал, как это сделать. Он только и смог заметить с обидой:
— Ну и характер у тебя, Одинцов! Чего я тебе плохого сказал? — Он тоже поднялся с корточек и потер ладонями затекшие ноги.
Одинцов оглядел секретаря с головы до ног — новую кепочку, еще не обмятую удобную куртку, прочные ботинки — и разошелся еще больше.
— Бал! — выкрикнул Одинцов. — Туристские походы! Крым-пески, туманны горы! Ха! Что я, на твою елку в этих шкерах пойду? У меня нет других, не заработал! У меня носков, чтобы сменить, нет! Ты это знаешь?.. — Он передохнул и уже спокойнее: — Носки, хрен с ними, не в них дело. Мне, комсомол, интересно посмотреть на гроши, которые заработал, понимаешь? Я прошлый раз свою первую получку получал. Так и тут вы мне кайф испортили, самому брать пришлось. А я хотел бы у кассира получить! Через окошечко, чин чинарем! У меня, ты знаешь, всю жизнь, кроме ворованных, других денег не водилось. Ты мне дай мои заработанные подержать в руках, пощупать! — Он вдруг усмехнулся и почти шепотом произнес: — Смехота!.. Ну, зарплату когда получали, в город оторвался. Еду, а сам руку в кармане держу, где деньги лежат, пассажиров оглядываю. Не дай бог, думаю, сопрет деньги мои какой-нибудь ловкач…
— Правда, боялся? — удивился Петя.
— Побожусь! Зажал деньги в кулаке — аж ладонь вспотела. Ведь я до денег не жадный. Они мне без труда доставались. Вроде и не мои. А эти — не трожь, мои! — Одинцов поглядел под ноги, на шестеренку. Приваренный зубец на ней отливал синевой, четко вырисовывался чешуйчатый рисунок сварки. Иван присел к колесу и поманил пальцем Зайцева: — Погляди-ка сюда…
Петя присел рядом. Одинцов провел ногтем по рисунку теплого шва:
— Видишь? Каждый стежок, может, копейка но расценке выйдет или две… Мои! Здорово, а?
Зайцев рассмеялся:
— А что?! Точно здорово!
— А ты говоришь — Крым-пески!.. Ну, ладно, кончать надо это колесико… А на воскресник приду. Как все, одним словом… На бал пригласишь, комсомол?!
Когда Зайцев уже направился к двери, пообещав прислать именное приглашение, Одинцов окликнул:
— Раз там сварочная работа, так надо на место аппарат перевезти, баллон кислородный! Распорядись!
Одинцов привстал на постели, дотянулся до окна, откинул занавеску.
Солнце поднялось в восьмом часу утра красное от мороза. На деревянном штакетнике и широких почерневших листьях каннов в цветнике лежал искристый, как крупная соль, иней. На противоположной от окна стене комнаты, окрашенной в розовый цвет зари, тихо, как задремавшая на солнцепеке кошка, мурлыкал репродуктор. В половине восьмого динамик покашлял и голосом Пети Зайцева сообщил, что говорит радиоузел Дворца культуры химиков и что участникам воскресника следует собраться к половине девятого у автобусной остановки. Потом на радиоузле поставили пластинку про пыльные тропинки далеких планет.
