Он торопливо пересек двор. «Есть же на Винницком, кажется, или на Воскресенском заводе печь кипящего слоя! — думал он, вытирая лицо и шею пестрым, в крупную клетку, носовым платком, от которого еще пахло утюгом. — Живут же люди! Газом окрестности не травят и премии получают. Кто же это говорил мне о печах КС? Или где прочел?.. Надо написать тамошним директорам, пусть поделятся… А то черт знает что получается: построили завод, на котором у печей ручной труд составляет до семидесяти процентов… И серы при обжиге теряем до пяти процентов… Сами себя грабим! И это в условиях, когда во многих смежных областях производства печи кипящего слоя давно на вооружении. А все этот Гипрохим. И когда — в век химии! Эх, если бы убрать эти ВХЗ да поставить уютненькие КС!.. Да механизировать бы выгрузку муки из крытых вагонов прямо в склад, без перевалки! Сколько будут стоять вот эти вагоны перед складом? И Каюмов еще вчера со своей идеей… Больной ведь притащился».

Дорофеев шел в сторону суперфосфатного. Слух привычно ловил шумы цеха. Он пересек железнодорожное полотно, вошел в помещение, где находились смесительные камеры.

Первый, кого он увидел, был Каюмов. Начальник цеха стоял почти под смесителями, задрав голову, засунув руки в карманы. Вот он отошел, пятясь назад, будто для разбега, и примеряясь, как ловчее вскочить на вершину огромного, запорошенного пылью цилиндра. Пятился, пока не наткнулся на Дорофеева.

— А-а, это вы, Сергей Петрович!

Надо очень долго, несколько минут, пристально вглядываться в любой из зубцов венцовой шестерни, чтобы поверить в то, что шестерня вертится. Кажется, солнце быстрее совершает свой извечный путь по небосводу.

Но шестерня движется. И вместе с ней вращается камера. В камере гудит, свистит, и вся она мелко подрагивает от внутреннего напряжения.

С того места, где они остановились, видна была запасная камера. К камере и выше вели ажурные лесенки, узкие, едва пройти одному, переходы с поручнями, белыми от муки, тянулись к дверям в аппаратную, к пультам управления и на склад готовой продукции, где «дозревали» заданный срок удобрения.

Дорофеев рассердился:

— Любуетесь! — Голос его был строг, как у учителя, заставшего ученика за недозволенным занятием. — Вам для этого бюллетень дали? Чтобы вы разгуливали но заводу?!

Каюмов не обратил внимания на взыскательный тон Дорофеева, доверительно взял его под локоть.

— А ведь и вы тоже пришли поглядеть, Сергей Петрович!

— Но я здоров! — Дорофеев сердито высвободил руку. — Я не на постельном режиме! И вообще…

— А все-таки она должна закрутиться быстрее, — улыбнулся Каюмов. — Мы ее заставим!

— Я натравлю на вас врачей медсанчасти и агентов соцстраха! — возмутился Дорофеев. — Попрошу привязать к больничной койке, молодой человек! Ишь «заставим!». В постель марш, дорогой мой.

— Вы же знаете, что ангина у меня не проходит. Это мое нормальное состояние…

— Так же, как нормальное положение больного — горизонтальное! Сейчас же домой! Я же еще вчера вам сказал, чтобы вы не выходили на работу. Лучше бы согласились на операцию, чем торчать на сквозняке с температурой!

— Сейчас пойду… Как, по-вашему, Сергей Петрович, центробежная сила есть при такой скорости вращения? Не может повлиять, а?

Дорофеев пожал плечами, всем видом говоря, что разговаривать с одержимым — дело бесполезное. Пригрозил ему:

— Предупрежу на проходкой, чтобы не пропускали на территорию. А за вами пришлю дружинников. Все!

Дорофеев ушел. К Каюмову подошел молодой рабочий, руки за спиной под полами пиджака, золотым зубом прикушена папироса, глаза смешливые, веселые. На губе — рубец шрама.

— Что за шум, а драки нет? Чего начальник расшумелся? — спросил он у Каюмова.

Каюмов сморщился, сделал глотательное движение — в горле, как раскаленные шарики в подшипнике, туго, один к другому, сидели и мозжили нарывы. Хотелось пить, лоб горел, во рту было сухо, как в тандыре.

— Ваше какое дело? — ответил он сквозь зубы, чтобы не открывать рта. — Кто вы такой?

— Я-то? — тот усмехнулся весело, вынул папиросу изо рта. — Рядовой великой армии труда… начинающий. А вы — кто?

— Начальник цеха… Где работаете?

— Извините, я так, — смутился рабочий. — Сварщик я. В ремонтно-механическом…

— Фамилия? — строго спросил Каюмов.

— Моя-то? Ну, Одинцов… Иван Платонович Одинцов.

— Что здесь делаете? Почему не на рабочем месте?

— Да вот, значит, пришел помочь забрать чего-то а ремонт. Дядя Яша придет сейчас, бригадир…

Каюмов запрокинул голову, насколько позволял тугой компресс и шарф на шее, и вдруг почувствовал себя плохо. Глаза начала застилать черная пелена, ноги ослабли. Пока сознание не оставило его, он пытался напрячь волю и вернуть способность видеть. На секунду-другую ему это удалось: как сквозь частую сетку увидел покачнувшуюся и начавшую опрокидываться смесительную башню и догадался, что это он сам падает, что теряет сознание. Он не чувствовал, как Одинцов поднял его с цементного пола и понес, сперва на вытянутых руках, а потом, устав, на плече.

Иван вышел из цеха, миновал коридор, постоял минуту, оглянулся и осторожно двинулся на звук голосов. Он внес Каюмова в маленькую, ярко освещенную комнату. Сидевшие вокруг стола парни и девушки — все в черных халатах — вскочили на ноги.

— Что такое? Что случилось? — всполошились они.

— Куда бы его… поместить, — переводя дыхание, произнес Одинцов. В тесной комнате не было дивана, лишь вдоль стен — под окном и сбоку — стояли две длинные узкие скамейки. — Да сдвиньте же, черти, скамьи!.. Не на стол же…

Ему помогли уложить начальника цеха на составленные скамейки, кто-то подложил под голову больного скомканный халат.

— Коммутатор! Коммутатор?! Срочно поликлинику! Поликлиника? «Скорую помощь»! Скорее, Каюмову плохо. В цехе он!

В комнату уже набились те, кто видел, что кого-то несли на плече. Кто-то рассудительно посоветовал дать понюхать нашатырного спирта и ослабить бинт.

— Стоял, стоял — вроде ничего было. Со мной говорил. А потом вдруг начал валиться… Ну и с копытков, значит, — рассказывал Одинцов. — Перед этим директор права с него качал, велел домой уходить и сам первый смылся. Сердитый!

— Ты на директора не пыли, — миролюбиво произнес голубоглазый парнишка. Одинцов узнал в нем того, кто приезжал за ним в тюрьму. Петю Зайчика.

Можно бы и уйти Одинцову. Он вспомнил, зачем пришел в цех, но покидать тесную комнатку не торопился. Он слышал любопытный шепот тех, кто пришел позднее, и сдержанные ответы очевидцев:

— Вот этот, чубатый… На руках принес Каюмова. Еле отдышался.

На него обращали внимание. Одинцову было приятно. «Почему не покрасоваться? Не с чужим бумажником застукали, на добром деле». Он улыбался, под разбитой верхней губой добродушно блестел золотой зуб…

Под окном остановилась желтая машина с красными крестами. В комнату вбежали молоденькая медицинская сестра с зеленым чемоданчиком на длинном ремне, перекинутом через плечо, и врач — тоже молоденький, с маленькими черными усиками, похожими на пуговицу.

— Выйдите! Все! — предложил строго врач.

Одинцов вышел последним, сознавая свою особую, по сравнению с остальными, причастность к происходящим событиям. Было немножко обидно, что первоначальный интерес окружающих к его персоне иссяк и вокруг кареты «Скорой помощи» говорили только о Каюмове. Не бережет, мол, себя человек, ходит на работу с температурой…

Стремительно прошел через толпу директор завода. Вскоре в дверях показалась медсестра, за ней бочком вышли врач, державший Каюмова под левую руку, и директор, поддерживавший больного под локоть правой.

— Не домой, а в больницу! — говорил Дорофеев. — И не выпускать! Под вашу ответственность, Ашот Аракелыч!

В обеденный перерыв Одинцов встретился в столовой с Дурновым. Сели за один столик. На Дурнове был длинный, не по росту, серый прорезиненный плащ, рукава плаща завернуты. Брезентовый портфельчик он положил на свободный стул и, когда к столику подходили, отвечал: