Викентий Викентьевич деликатно кашлянул.

— Может, выпьем вашего фирменного чая?

Раиса Михайловна вышла из задумчивости, отвернулась от балкона.

— Да, конечно… Я хотела вас, Викентий, угостить винегретом, но не успела. Вы так стремительно приехали. Вы что, на такси?

— С чего бы? Я еще утром сказал, что буду после работы.

— Да? Боже, все перепуталось.

И она пошла на кухню, высокая и стройная, и Викентий Викентьевич, следуя за ней, вдруг увидел белый волос в темных волосах. Но это был всего какой-то миг, и очень даже может быть, что ему показалось.

Фирменным чаем здесь назывался чай, приготовленный прямо в стакане, отдельном, заварочном. Вначале это было от спешки, казалось, что так быстрей, но потом понравилось; приятно было наблюдать, как расправлялись распаренные чаинки, медленно опускались на дно, исходя коричневым цветом, словно растворяясь. А со временем стало лень каждый раз мыть стакан, к старой заварке добавлялась новая, до тех пор, пока не приподнялся однажды над стаканом диковинный ноздреватый гриб. Вот и сейчас была такая же картина. Хозяйка умяла его столовой ложкой и перевернула стакан. И оттуда в посудину Викентия Викентьевича перебежала тонкая струя. Развели ее кипятком.

— Не могу отделаться от мысли, Раиса Михайловна, будто бы сам напросился на чай.

— Опять на любимого конька?

— Ну почему же… Если бы не эта паршивая собакенция, так и не узнал бы о вашей болезни.

— Хо-хо-хо, какая жалость.

— Хватит острить. Я, между прочим, любезная Раиса Михайловна, в последнее время не могу понять, есть ли вообще между нами какие отношения?

«Задал бы князь Андрей кому-нибудь такой вопрос…»

Читая «Войну и мир», Раиса Михайловна сделала неожиданное открытие: все люди разные, то есть это она, конечно, знала, но тут ощутила. Чувство было такое — будто подпрыгнула и встала на ступеньку повыше. А еще ей с некоторых пор стало казаться, что с десятиклассниками куда интересней, с ними есть о чем поговорить.

— Может, я перед вами вывернуться должна, как перчатка, или, допустим, как чулок, чтобы вы поверили в какие-то еще дополнительные отношения?

Лицо ее стало злым, на верхней губе собрались морщинки. Раисе Михайловне хотелось поскорей за книгу, а тут какие-то пустые разговоры: есть отношения, нет отношений. Даже трудно поверить, что беседуют два интеллигента; что бы Лев Николаевич сказал по этому поводу?

А Викентий Викентьевич, как только увидел эти ее морщинки на верхней губе, сразу же стал закругляться. Появление морщинок ничего хорошего в дальнейшем не предвещает.

— Успокойтесь, бога ради, никто на вашу независимость не покушается. Да-да… не покушается.

Викентий Викентьевич и свою гордость соблюдал. Ему вовсе не хотелось выглядеть так, словно оправдывается, поэтому он добавил:

— Между прочим, на следующее лето поеду в Болгарию на Золотые пески. Надо отдохнуть.

— Ее было за что уважать, ее не за что было любить…

— Не понял.

— А почему же это вы все должны понимать?

Викентий Викентьевич встал.

— Не забыть бы насчет собаки. Я консультировался: у этой породы постоянно слюни текут. А откуда у вас время ходить с тряпочкой? Это же нервы, любезная Раиса Михайловна, а нервы — штука оч-чень серьезная.

Он прошел в комнату, постоял у балкона. Раскачивалась на ветру веревка, по-прежнему надежными оставались крепления в бетонной стене. Викентий Викентьевич всегда, прежде чем уйти, проверял всякие мелочи, сделанные в этой квартире собственными руками, и это давало ему весьма острое ощущение сопричастности миру другого человека. Только последнее время до него стало доходить: отчего-то, где-то, как-то — правда незаметно еще, — но стал нарушаться привычный порядок вещей. Он подумал: «А могли бы общих детей иметь. Об-щих… Забавно…» И ему сразу же захотелось в свое сумеречное от северной стороны и никогда не мытых окон жилище. Постель всегда разобрана, в термосе не переводится крепкий чай, пусть не фирменный, как здесь, да зато такой, какой нравится. Нырнул под одеяло, раскрыл свеженький журнальчик, и будничная сиюминутная чертовщина тут же уносится прочь. И еще, что очень важно: младенец за стеной подрос, перестал плакать.

— Так я побегу, — сказал Викентий Викентьевич. — Надо бы к докладу готовиться. Доклад, понимаете ли, поручили.

И сам — за чемоданчик.

Раиса Михайловна, хоть и ждала с нетерпением этот момент, тем не менее вдруг оскорбилась. Ей показалось издевательством, что он уходит просто так. Впрочем, пусть катится!

С силой захлопнула дверь за ним Раиса Михайловна. Привалилась она к косяку, успокаивая дыхание. Дура, дура, что не взяла собаку. Подбежала бы сейчас собачка и лизнула бессильно опущенную руку. И оттого что ушел он просто так и собаку она не взяла, такая тошнота накатила, просто сил никаких.

И тут она увидела железяку.

Раиса Михайловна взяла ее с брезгливой осторожностью двумя пальцами и понесла к балкону.

А Викентий Викентьевич благополучно спустился вниз, вышел на крыльцо. Хорошо на улице: ветер стих, спала жара, вершины деревьев в лучах заходящего солнца кажутся седыми.

А может быть, рискнуть разок да взять такси? Если и в этом себе отказывать, то зачем тогда живем? Но тут плавные мысли его нарушил черный предмет, который прилетел откуда-то сверху и плюхнулся в центр клумбы. Викентий Викентьевич и шею вытянул, и на цыпочки привстал — так ему захотелось узнать, что же это такое прилетело? Но, к сожалению, высока трава была на клумбе и слишком густы заросли золотых шаров.

Евгений Александрович то и дело удивлялся собственной рассеянности: что бы ни делал он сегодня, как бы, на первый взгляд, ни уходил с головой в работу, он ни на минуту не переставал ощущать едва слышимую, почти незаметную боль внутри себя. Когда боль накапливалась и давала о себе достаточно ясно знать, Евгений Александрович, словно для того чтобы успокоить ее, откладывал бумаги и подходил к окну.

Погода была сумбурная. Еще минуту назад проносились у самого стекла крупные сырые хлопья февральского снега, и вдруг внезапно прояснялись небеса, и остатки туч, редкие, дырявые, похожие на сильно растянутую вату, в мгновение ока терялись, растворялись в солнечном свете.

Окно было большим, почти до самого пола, поэтому отсюда, с высоты четвертого этажа, хорошо просматривалась затянутая льдом и занесенная снегом Волга, ее высокий правый берег с темнеющим гребешком леса, к которому тянулась извилистая нитка санного пути.

К этому лесу, к деревушкам, доживающим век у порога его, Евгений Александрович часто приходил на лыжах, вставал на бугре, опирался на палки, отдыхал и думал, и мысли его в те минуты были просты и восторженны, как у ребенка. Его радовало всё: и то, что он живет, двигается, что может в полный голос затянуть песню и никто не посмотрит на него укоризненно; что гладок и надежен речной лед, и красивы деревушки под снежным покровом. И как будто бы нет за спиною печатных трудов, изнурительных научных баталий и всего, всего прочего, что с лихвою отпускается в жизни, прежде чем будет защищена кандидатская.

Евгений Александрович смотрел в окно и покачивал головой, и ему начинало казаться, что никогда на природу он не выбирался, а теперь уж и вовсе не выберется, и что лежит перед его окном совершенно незнакомая река, и неизвестно куда уходит тонкая нитка санного пути. И даже нет интереса узнать — а куда, действительно, уходит она…

Странная эта боль, и сравнить ее не с чем. Вчера чуть было не лишился отца. Но все обошлось. Однако же… Нет! Будем считать так — на этот раз все обошлось! Все обошлось! На этот раз!

И Евгений Александрович возвращался к письменному столу.

Было ему тридцать восемь лет, шестой месяц он занимал кресло проректора и пока что вникал в дела.

Дверь кабинета осторожно приоткрылась, показалась голова Вали Беловой, технического редактора из редакционно-издательского отдела.