— И это тоже приходило.

— Уму непостижимо, такая мелочь.

— Да ведь и мы все мелкие.

Степан Ефимович помолчал, прикидывая, как понимать Николая.

— С тобой все ясно. Собственно, вот что: собачонку хочу вернуть. Дела и прочий шурум-бурум.

— Да, конечно, Бельчика надо забрать, — растерянно сказал Николай. — Наигрался?

— Совершенно верно.

Голос Степана Ефимовича окреп, потому что разговор вошел в привычное русло. В конце концов, по крупному счету, какая разница, что они там, сопляки, думали и говорили. И тем более какая разница, что думают и говорят сейчас. Их всех в бинокль не разглядишь. Он каждого может размазать, а его — никто! Даже корабль, идущий ко дну, не затянет его в свой водоворот. Другой корабль подберет.

— Сделай, товарищ, одолжение, подскочи на минутку.

— Ка-ак, сегодня?

— Именно сегодня! Значит, жду.

Степан Ефимович положил трубку и спохватился: о самом главном не спросил. Если Николай испытывает такое давнее предубеждение против него, Степана Ефимовича, так зачем же он тогда каждый раз приглашает проводить вместе отпуск? Впрочем, это может быть обусловлено несколькими причинами. Во-первых…

Но тут позвонили в дверь.

Открыл. На пороге стояла высокая красивая женщина — это бывшая жена. Ноги у Степана Ефимовича подкосились, и внутри все затрепетало.

Бельчик неожиданно бросился, повизгивая, к ней и припал на передние лапы.

Григорий Константинович решил надеть коричневый костюм, хотя с утра уличный термометр показывал плюс двадцать шесть. И небо яснейшее, чистой густой синевы, и безветрие — белье на соседском балконе не колыхнется. И все-таки исключительно важное событие требовало торжественной одежды.

Он еще раз взглянул в окно. Дом напротив был ярко освещен солнцем и больно ударил по глазам. В комнате сразу стало темно.

Григорий Константинович снял со светлого пиджака большой замысловатый значок и приладил его на коричневый. Хуже не будет, выглядит, как орден. Однако и без украшений Григорий Константинович был внушителен: выше среднего роста, кряжистый, с крупными чертами лица, густыми черными, без единой сединки, волосами; многие считают, что он красится басмой. Лицо его могло бы показаться простоватым, если бы не внимательные медлительные глаза: на ком остановятся — как прилипнут.

К костюму полагался нарядный галстук, к рубашке — янтарные запонки. И когда, наконец, Григорий Константинович посмотрел в зеркало, он остался доволен: серьезный представительный товарищ отражался в нем. Они смотрели друг на друга, преисполненные достоинства. Они подмигнули друг другу, и получилось это естественно и значительно — вот такой, мол, нынче пошел обыкновенный рядовой строитель: изыскивай кресло и подавай государственные бумаги на подпись.

Гараж находился в глубине двора. Длинный ряд железобетонных домиков подводил черту освоенного человеком пространства. Дальше уже не было тропинок, там рос густой, выше пояса, цикорий.

Машина была готова в путь-дорогу, помыта, протерта, на заднее сиденье положены газеты и свежий журнал «Огонек», в вещевой ящик — пачка «Мальборо» — дороже сигарет у нас пока что нету — и газовая зажигалка.

Пробег машине сегодня предстоял не столько большой, сколько серьезный.

Григорию Константиновичу в последние дни пришла замечательная мысль, что вот к этой самой поездке он готовился всю жизнь. И чем больше думал он так, тем это становилось очевидней, и в душе рождались все новые и новые подтверждения. Уже вчера ни о чем другом он думать не мог. И сейчас, когда вывел машину и стал запирать гараж, пальцы не то чтобы вздрагивали — приятно слабели…

Ехал Григорий Константинович встречать сына. Возвращалась домой родная кровиночка.

Исправительно-трудовой лагерь, куда следовал Григорий Константинович, находился на другом, на правом берегу Волги. Простые пешеходы не знали горя, переправлялись на речном трамвайчике или же на моторных лодках. Желающих перевозить было больше, чем желающих перевозиться. А Григорий Константинович — с машиной, поэтому миновал пристань, прокатил дальше мимо густо заселенного пляжа, разноцветных палаток с газировкой, мимо спортивного комплекса и занял очередь на грузовой паром.

Солнце заметно припекало, железо разогрелось, и в кабине скапливался тяжелый запах разопревшей резины и кожзаменителя. Григорий Константинович выбрался на волю и почувствовал: асфальт теряет обычную твердость. Он увидел стопку кирпичей под деревом и сразу ощутил: тяжела задница в сорок пять лет, к кирпичам потянуло с неудержимой силой, словно кусок железа к магниту. Когда же сел, то и дышать стало легче, и река раздалась в ширину раза в два.

Григорий Константинович сидел и поглядывал, как разрасталась очередь, и радовался, что успел вовремя. Впереди была только лошадь, запряженная в ветхую почерневшую телегу. Возница — пожилой щуплый мужичок в кружевной нейлоновой рубахе — дремал на солнцепеке.

«В кружевах… — с добродушной ворчливостью подумал Григорий Константинович. — Ишь, в кружевах, будто король. Тебе бы, дед, старую гимнастерку донашивать да кирзовые сапоги — для полной картины».

Одурманенный жарою одер покачивал головой и взмахивал хвостом, скорее по привычке: мухи у реки не промышляют.

Уже вот-вот должен был подойти паром. Григорий Константинович видел, как тот отвалил от противоположного берега.

Неожиданно в ближайшем переулке затрещало нечто, да сильно так, с громовым чиханием. Курившие шоферы повернули головы. Даже дед в кружевной рубахе очнулся и поглядел на Григория Константиновича, словно спрашивая: чой-то там? И вот к переправе выскочил мотоциклист, такой «красавец» на «Яве», в красивом шлеме, в кожаной куртке. И смышлен он был выше возраста: не в хвост очереди пристроился, а проехал вперед, поднявши пласт дорожной пыли, и остановился у самых бревен причала, перед лошадиной мордой. В другое время Григорий Константинович сделал бы внушение нахаленку, но расслабила жара его, и сейчас лишь подумал благодушно: вот ведь молодежь пошла. Куда торопится? Все там будем.

Райским лугом проходила дорога к детской колонии. Жаркое лето еще только начиналось и не доконало пока что природу, не лишило ее свежести и яркости. Трава стояла в полный рост, сочная и густая. Григорий Константинович решил, что ее посеяли колхозники; ну что ж, зимой это будет прекрасный корм скоту.

Когда вдали показалось темное пятно исправительно-трудового лагеря, сердце забилось сильней, он прибавил скорость и через несколько минут остановился сбоку проходной.

И налево, и направо простирался высокий забор, выкрашенный грязновато-зеленым холодным цветом. Доски были хорошо подогнаны — одна к одной, одна к одной. И если бы не возвышался над ними на четырех жердях скворечник для часового, можно было бы подумать, что за этим забором находятся дачи руководящего звена, что стоят там домики с верандами, цветет жасмин и прочее, и прочее… Но Григорий Константинович представлял, как суровы места по ту сторону забора. Не домики с резными финтифлюшками утопают в зелени, а стоят шеренгой строения, похожие на коровники; ни деревья там не растут, ни травы; земля там закрыта утрамбованной укатанной щебенкой.

Григорий Константинович поднял все стекла, закрыл дверцу на ключ и пошел к проходной. Там, в темном нутре, дежурил вооруженный охранник, а в служебном помещении, в комнате справа, что-то писала за столом полная женщина в милицейской форме с погонами капитана. Она, как только увидела Григория Константиновича, крикнула: «Вывод после четырнадцати, ожидайте!» А он ее еще ни о чем не спросил, он лишь встал у окна, так, чтобы она могла заметить большой значок, похожий на орден. Бесполезно! Тон капитанши показался Григорию Константиновичу незаслуженно резким, и он с недоумением, ища сочувствия, взглянул на солдата. Но сухое скуластое лицо того было по-восточному непроницаемо. Григорию Константиновичу не оставалось ничего, как выйти.