— Деньги отдашь Валечке, — весело сказал усатый. — А то бери еще.

— Своим не жалко, — усмехнулся председатель. — Твой друг Сальников уже три раза отоваривался.

Иван Петрович вздрогнул, и внутри у него все опустилось, словно он наступил на что-то живое, на спящую кошку.

Вдруг вспомнилось, как три года назад летал он от столичного журнала на Крайний Север. Он всем потом рассказывал, как дали ему на неделю персональный вертолет, и гонял он его, как такси — то там, говорил, остановимся, то там… На самом же деле вертолета не было, но встречали Ивана Петровича с большим почетом, и он постоянно чувствовал себя полномочным представителем всей державы… Он думал тогда, что это чувство вечно. Только так! И стремительно проносились над ним низкие, туго сбитые заполярные облака…

Он отдал Валечке троячок за консервы.

Она сказала: «Ой, у меня сдачи нет».

Он сказал: «Будешь должна».

Она сказала: «Ну вот еще», и стала рыться в своем кошельке.

А потом Иван Петрович сел в коридоре на старый, обитый дерматином, сталинских времен еще, диван и раскурил трубку. «Каша — Малаша — Глаша…» История, однако… Это называется, это называется…

Хорошо деревенским: поостыл к земле — собрал пожитки и в город.

А если у городского чего-то не ладится? А вот куда, интересно, уходит городской?

Вчера перед сном старик много пил разных лекарств; всю жизнь он был смелым человеком, но вчера перепугался всерьез: он стал думать, что в этот-то раз кардиологички ему не миновать. Но, слава богу, ничего, опять пронесло: кажется, отдышался. А в следующий раз не пронесет. Это уж точно. Так и не исполнишь последнего желания.

Сон старика уже долгое время был похож на тонкую корочку льда, любой звук с улицы или шорох за стеной тут же оставляли трещинку — словно брошенный камень, — и сочилась в тонкую щель темная стылая вода воспоминаний. Недавно он всю ночь гонялся за сестренкой, хотел ударить ее лопаткой для песка: было ему тогда около четырех. А сегодня после такого вечера, когда дотянуть бы до рассвета, старик проснулся с мыслью о шарфике. Он еще не открывал глаза, не шевельнулся, не почувствовал обычной теперь утренней тяжести, продолжал видеть себя в шарфике, заправленном в рубаху, — студенческие годы, первый курс, полувековая давность, — и бежит он на занятие в своем шарфике и на всем бегу увидел вдруг: в жесткой мураве блеснула монета. Отчетливо увидел он эту монетку, как будто постоянно держал в памяти; а была она орлом кверху, сулила счастье… Если долгую жизнь считать счастьем, значит, так оно и вышло: всех пережил — и родных и близких.

За окном разыгрывался неторопливый сентябрьский рассвет, в углах кабинета еще держался мутный сумрак; отскрипели половицы этажом выше, и это было верной приметой, что рабочий день начался.

Старик вышел на кухню, налил из термоса кофе и сел у окна. В этом, когда-то экспериментальном доме окно было большое, больше обычного, с низким, не шире ладони, подоконником; когда старик наклонял голову к стеклу, у него возникало ощущение, что он смотрит из зависшего над землей вертолета. За квадратиком дворового асфальта на сотни гектаров простирался вокруг парк; сейчас местами на его вершинах лежали языки тумана. Минут через десять — пятнадцать, знал старик, языки будут все меньше и меньше, истончатся они и вовсе рассеются на пути к родимым облакам.

После кофе стало совсем хорошо, и старик, бодрясь, подумал: рано еще ставить последнюю точку; и пока не наступил вечер и нет перед глазами таблеток, а под рукой телефона, надо провести очень хорошее мероприятие; последнее желание принято исполнять.

Старик собирался придирчиво, возводя повседневное дело в ранг значительного события. Сначала он хотел надеть свитер и куртку, но тут же подумал, что это не соответствует моменту, в спортивности всегда есть какая-то ребячливость; китель с орденами отпадал — не Девятое мая. Остановился старик на сером костюме, сшитом хорошим портным из хорошего военного сукна. Вспомнил про языки тумана, про облака и достал плащ.

Старик долго топтался у входной двери, проверяя бумажник, документы, и у него было ощущение, что что-то, притом очень важное, он упустил. Ну конечно же, забыл полить цветы. Последнее время, выходя из дому, он щедро поливал цветы.

Медленно и осторожно — земля потеряла для него былую твердость — он дошел до стоянки такси.

— Здравствуйте, — сказал он, открывая дверцу. — К вам можно?

Таксист кивнул и продолжал смотреть прямо перед собой. Он, видимо, экономил энергию: в единственном движении головой он совместил приветствие и разрешение занять место.

Старик сел, подобрав на колени полы плаща, и сразу увидел визитную карточку водителя. Очень, очень кстати!

— Послушайте, Иван Иванович, у меня к вам большая просьба: мы можем выехать за город?

Водитель помолчал, что-то прикидывая.

— Так-то мы внутри города… А вообще-то, смотря зачем.

Не надо быть пророком, чтобы понять: смысл таксист искал не для старика, а для самого себя.

— А ни зачем, просто так, прокатимся — и назад. И сразу условимся: за оплату не беспокойтесь, обижены не будете.

— А там чего, стоять?

— Посмотрим.

— Час простоя у клиента — два рубля.

— Пусть два, пусть сколько угодно.

Решительный ответ удовлетворил Ивана Ивановича, и он, стараясь это сделать незаметно, оценивающе прикинул старика.

А старик спокойно ждал, он был уверен: если хорошо заплатить — повезет даже туда, куда вообще ездить нельзя; и перед начальством отговорится. Таксисты, как неверные жены, редко попадаются с поличным. Так оно и вышло. То ли дорогой плащ, то ли седины, то ли какие другие, ему одному известные приметы настроили городского таксиста на загородную поездку.

— Вы подскажете куда, — обронил Иван Иванович.

— Все будет хорошо, — невпопад ответил старик, потому что уже думал о своем.

Пенсионером он стал как-то непредвиденно, он и не прикидывал себя на другие возможные дела. Да и примеров почти не было. Товарищи, работавшие рядом, уходили не в отставку, а сразу… Так вот получалось… Еще накануне встречались, обсуждали то да се, шутили, а чуть свет — звонок от дежурного, короткий доклад и такая тишина в трубке, которая бывает только после артналетов.

Самого на шестьдесят четвертом году внезапно свалил инфаркт. Почти год ушел на лечение, а когда пришла возможность снова принимать дела, начальство повело себя странно — предложило отдохнуть, да по-настоящему.

И только тогда он понял, до чего же она преждевременна — пенсионная книжка… Так много накопилось в нем житейского и служебного опыта… Он чувствовал себя способным решать любые дела, мгновенно принимать единственно правильное решение. Как же теперь?

Но он сумел быть выше обстоятельств и ничего не сказал в свою защиту. И все радовались, потому что считали, что подобрали верный ключик к сердцу старика.

Первое время старик переживал, думал, что с его уходом земля замедлит свое вращение и к родному народу придут всякие беды. Но опасения его не оправдались: радио по утрам, как и всегда, передавало гимнастику; наши хоккеисты продолжали побеждать; заводы перевыполняли план; пшеница сеялась и убиралась; образцовое отделение лейтенанта Н. зорко охраняло границу.

Он отказался жить в Москве, стали в тягость ему прежние телефоны и адреса, они только обостряли образовавшуюся пустоту. И он сказал своей старушке: ну что, мать, ни МХАТ, ни Третьяковка нам уже не нужны. Елисеевский магазин тоже не нужен; давай-ка двигать на Волгу, все к старости мечтают об этом; хоть зори настоящие увидим, подышим напоследок воздухом Жигулей. Чего нам еще…

И она сразу же согласилась, потому что привыкла к походной жизни и сама считала, что в Москве они и так задержались.

Но увидеть рассветное солнце над Жигулями, когда большой красный шар незаметными толчками выбирается из-за горизонта и закрывает полнеба и окрашивает речную волну в нежно-розовый цвет, им так и не удалось. Все время путались под ногами какие-то неотложные домашние дела или же наваливались болезни, как будто судьба специально составила график — болеть поочередно.