— Скажи-ка честно: тебе колье обошлось дороже, чем в комиссионке? — спросила Валентина.

— Да нет, пожалуй, я узнавала.

— Ты очень хотела такое колье?

— О чем разговор, дорогая. Ты же прекрасно знаешь…

— Вот и хорошо. Я пойду.

Подруга, опершись плечом о дверной косяк, смотрела, как Валентина спускалась, звонко стуча каблучками. На лестничной площадке она обернулась и, не в силах сдержать себя, крикнула:

— Ты запомни: ни одной тряпки, ни одного мотка я не продала с рук. Все через комиссионку. А вот твоим колье я и добавляла, чтобы отчитаться перед мужем.

Когда умерла мама, отец перестал выпивать. Как отрезало… Он и при ее жизни не злоупотреблял, не шумел, не качался, не терял своего достоинства, хотя исправно отмечал красные числа календаря, а также дни получек. Горькое его увлечение беды в дом не приносило, семейного достатка не подтачивало. И мать и Леонид были слишком погружены в свою работу, и отец, молча сидевший вечером на кухне, словно был отделен от них полосой тумана.

Мать преподавала литературу в педагогическом институте, Леонид читал будущим строителям лекции по сопромату. Мать и сын каждый вечер, наскоро поужинав, продолжали обсуждать дела своих кафедр или же смотрели телевизор.

Отец работал тоже в институте, но в научно-исследовательском, столяром. Чем он там занимался — строгал или пилил, а может, делал табуретки, — поинтересоваться не приходило в голову: слишком далекая отрасль человеческой деятельности.

Но вот мамы не стало, и отец перестал сидеть по вечерам на кухне. Теперь он все больше пропадал в своей комнате, лежал на диване и читал без всякого разбора, что попадет под руку. От этого своего тихого занятия он стал совсем незаметен, как будто надевал шапку-невидимку. И Леониду порой казалось, что он вообще живет один.

Зимний месяц декабрь перевалил за половину, а погода была, словно продолжалась осень. Дожди перемежались снегопадом, набрякшие торопливые хлопья, не ложась на землю, ныряли в грязную жижу, придавая ей дополнительную силу; и деревья покачивал неизменный юго-западный ветер.

Но внезапно за одну ночь все переменилось: побелел воздух, деревья и провода покрылись толстой мохнатой шубой. Человеческому взору открылось торжественное великолепие природы. И у каждого в душе заиграли скрипки.

Вот с таким настроением возвращался из института Леонид в свой, как считал он, пустующий дом.

В прихожей Леонид увидел чужое пальто, кроличья шапка прикрывала поношенный матерчатый воротник. Это было так неожиданно, что он, не раздеваясь, прошел на кухню. Так и есть: за столом, напротив отца, сидел незнакомый мужик. Голова его была наклонена, полностью открывая продолговатую, похожую на башмак, коричневую лысину, а из-под стола торчали длинные, как лысина, башмаки, тоже коричневые. Это неожиданное наблюдение вновь вернуло Леониду хорошее настроение.

— Мой сын, — сказал отец уже заметно потеплевшим голосом.

— А-а, — поднял незнакомец голову и мелко-мелко затряс ею. Приветливо.

— А это старый товарищ.

— Воевали вместе…

— Мой самый старый товарищ — Михаил Кузьмич. Посиди с нами, сынок.

Приглашение такого рода от отца исходило едва ли не впервые.

Раздеваясь в коридоре, он услышал, как отец пояснил:

— Семья у Леньки не получилась.

— А-а… ничего, — включился глуховатый, но еще красивый, с низким бархатистым дрожанием, голос Михаила Кузьмича. — У кого она теперь получается? У тебя, что ли?

— Ну-у, ты даешь… — протянул отец.

— Не обольщайся, батенька мой, — прокатилось на низах. — Со всех сторон счастливыми могут быть только идиоты. — И без всякого перехода: — Я только из колхоза, технику им налаживали. А как там у них дела идут, я и сам не разобрался. Все ходят чего-то, ходят… Да и наши тоже хороши… Двадцать лбов, это же сила! Давайте, говорю, ребята, в свободное время поможем овощи отгружать городу. Откликнулся кто? Ха-ха… держи карман шире. У одного живот заболел, у другого кости, а третьи так вообще ничего не расслышали. Ты ответь мне, как дальше жить, а?

«Что за времена пошли? — подумал Леонид, придвигая стул к столу. — И юноша и пенсионер ищут один и тот же ответ: как будем жить дальше? Завтра, между прочим, жить будем лучше, чем сегодня».

— Когда мы встретились, — сказал отец, — вдруг такое появилось желание махорки закурить… Давно не курю, уже и забыл, как он пахнет, дым-то.

Михаил Кузьмич засмеялся: правильно, дескать, правильно, от прошлого никуда не уйдешь.

— Вы сидели в одном окопе? — влился в общий разговор Леонид.

— Не сидели, а лежали, — уточнил Михаил Кузьмич.

— Странные окопы, — удивился Леонид. — Первый раз о таких слышу.

— Не в окопе, а в госпитале.

Шутливость гостя не давала повода, а Леонид все-таки покраснел. Чушь, конечно, но у него возникло ощущение, будто он давно позабыл, что отец не просто фронтовик, а инвалид войны. Вот и госпиталь всплыл… Интересно, сколько отец там пролежал? Но тут же успокоил себя: отец никогда не жаловался, а если и болел, так самым обычным — грипп, ангина… впрочем, кашляет по утрам, хотя и не курит.

— А вы, как я полагаю, связаны с производством? — Леонид попытался разрядить обстановку.

— Правильно полагаете, батенька мой, как в воду смотрите.

— Интересно. Мы, значит, в институте вам кадры куем? Мда-а… Отец, ты что сала не нарезал?

Содержательного разговора не получилось. Он не представлял, какие удобно задавать вопросы этим людям, пережившим свою эпоху, — плотины, насыпанные лопатами, заводы, поднятые чуть ли не голыми руками… Фантастика… В наш стальной и синтетический век — отголоски времен Лошади! Существа практически из Красной книги. Они и мир воспринимают, и чувствуют по-иному. Леонид и сам не знает, откуда у него это дикое представление: будто бы у них сейчас все происходит, как в кукольном театре, где жизнь разыгрывается в уменьшенном и пестром кукольном варианте, да с такой еще бездной многозначительности.

Но отцы под защитой своих сынов и должны быть спокойны. Доживайте, родные, отпущенный вам остаток, как доживают… Лошади… Именно, именно, святые существа… И стоило только напасть Леониду на эту прекрасную мысль, — встрепенулись умолкшие было скрипки. Он встал и зажег свет.

Потом Леонид ходил в другую комнату, еще раз посмотреть телевизионную программу, а вдруг, как нынче говорят, «зевнул» интересную передачу. Но повсеместно шел хоккей. Стихийное бедствие, горный обвал…

Леонид постоял у окна; смотрел на фонарь внизу — кружились вокруг него снежные хлопья, и не с неба опускались они, а словно прилетали с земли.

«Бессмысленное занятие — хоккей, — думал Леонид. — Потерянный вечер. И сходить некуда».

Когда он вернулся на кухню, старички продолжали разговор, начатый еще, наверное, до него. Говорил отец, а Михаил Кузьмич, подперев подбородок кулаком, «дадакал».

— Так у меня ничего и не получилось. И холодильник заставил убрать, и радиоточку обрезал.

— Да, да… Радио — куда ни шло… А вот холодильник — безобразие.

— Безобразие, — согласился отец. — Не я же один пользовался, другие рабочие тоже. Молоко, допустим, где держать?

— О ком это вы?

— О его начальнике, — отозвался Михаил Кузьмич.

Леонид вдруг разволновался.

— А должность какая этого начальника?

И опять пояснил Михаил Кузьмич:

— Должность-то большая — завгар. Молодой еще, а уже такое место, — это он пояснил Леониду. Отец усилил данную характеристику:

— Недавно повысили. А так — шоферил на вахтовом рафике. И сразу — нос кверху, и руки не подает.

— Ну надо же, — не мог успокоиться Михаил Кузьмич. — Холодильник запретить… Прямо террорист какой-то. А может, тебе как инвалиду войны свежие продукты необходимы! И молодой, да-а… Конечно, все мы понимаем — не его вина, что он не успел созреть, чтобы защищать. Но наше право обсудить: почему человек, которого спасли, делает невозможной жизнь своему спасителю. Ты его на партсобрании…