— Я по другому делу, Викентий.
Так они и звали друг друга: она его по имени, а он ее еще и по отчеству. Язык не поворачивался сказать просто: Рая. Сначала «выкали» в шутку, а с некоторых пор как прикипело.
— Так вот, Викентий, нужен ваш совет: соседка предлагает взять собачку. Бедняжка потеряла хозяев. Сидит в подъезде.
Викентий Викентьевич разволновался.
— Раиса Михайловна, да погодите, умоляю вас, не порите горячку. Разве такие серьезные вопросы решаются с ходу? Дайте время обдумать. Я приеду сегодня к вам. Только без меня, ради бога, ничего не предпринимайте. Собачка-то хоть какая?
— Соседка говорит, хорошая.
— Я понимаю, а масть? Масть? Ну порода?
— Забыла, но знаете, что-то спортивное. Кажется, гимнаст, нет, наверное, борец.
— Боксер?
— Точно.
— О мама, — закатил глаза Викентий Викентьевич.
Вот такие, значит, были дела. Раиса Михайловна, не сразу сообщив о своей болезни, тем самым щелкнула Викентия Викентьевича по носу: знай, дескать, петушок свой шесток. А Викентий Викентьевич отводит в ее жизни для себя куда более достойное место.
Он уже огибал теннисный корт, когда его внимание привлек незнакомый предмет, лежавший на обочине, у деревянной городьбы. В общем-то, обыкновенная железяка, но было в ней нечто такое, что заставило пробежавшего было мимо Викентия Викентьевича вернуться. После внимательного рассмотрения железяка оказалась симпатичным решетчатым прямоугольником, размером с книгу, и покрыт он был черной эмалью, так и подумалось: какая-то внутренность от холодильника. А что? Прекрасная подставка, допустим, под горячую сковородку. Раисе Михайловне всегда недосуг заниматься подобными пустяками. Должна оценить!
Викентий Викентьевич достал из чемоданчика газету и завернул штуковину. Получился очень аккуратный сверток, как из магазина.
В подъезде Викентий Викентьевич прошелся взглядом по всем закоулкам. Боксера не было…
Сваренная свекла лежала в мойке, а Раиса Михайловна, примостившись рядом на табуретке, склонилась над толстенной книгой. Она хотела, пока стынет свекла, прочитать всего одну страницу. Но втянулась и позабыла обо всем на свете.
Это желание, странное для учительницы литературы с двенадцатилетним стажем — прочитать от начала и до конца «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого, — пришло само по себе, без каких-нибудь там внешних толчков. И переросло желание в потребность, да в такую сильную, что Раиса Михайловна поставила на книжную полку вырезанный из журнала портрет Василия Макаровича Шукшина, которым и закрыла две большие книги. Пусть не смущают! Откуда возьмет школьная учительница столько времени, чтобы осилить их?! Выручило ОРЗ. Как будто свыше угадали ее желание и напустили на бедную женщину вирусы. Температура держалась недолго, и Раиса Михайловна наконец-то стала читать, да с такой страстью, с таким нетерпением, словно школьник под партой, как будто бы вот-вот кто-то подойдет и отберет книгу.
Когда раздался звонок, Раиса Михайловна вздрогнула, подняла глаза и увидела окоченевшие красные клубни в мойке, сразу же все поняла, где она находится и что происходит вокруг. Она заложила в книгу спичку и пошла открывать.
Едва Викентий Викентьевич ступил на порог, он тут же заговорил:
— Что вы делаете? Зачем вам собака? Это же новый член семьи, это же дополнительные хлопоты. У вас не хватит терпения гулять с нею дважды в день. В конце концов у собаки должен быть хозяин. Он найдется. Подумайте хотя бы о нем. Даже элементарная логика…
— Опять, Викентий, вы за свое. Да при чем здесь логика? Собака приобретается по порыву. Зов сердца, понимаете? Но успокойтесь. По вашему тону я поняла: или вы или собака. Вас-то я немного знаю, а с собакой еще знакомиться. Поэтому я выбираю вас.
— Всегда вы все перевернете, — тут же успокоился Викентий Викентьевич. — Ну да ладно, я вам не судья. А у меня, между прочим, вам подарочек. — Он присел на корточки, достал из чемоданчика газетный сверток. Раиса Михайловна тут же понесла его в комнату. Так и думала она, что это коробка конфет, вон как перепугался, что в доме появится еще собака, — конфеты принес. Никогда не приносил ни конфет, ни цветов, а тут, как миленький, мигом. И каково же было ее удивление…
— Что это за мерзкая железяка? — закричала она.
Он стоял рядом, выжидая момент, чтобы вручить ей упаковку хорошего лекарства «Бисептол» — пусть полечится как следует.
— Во-первых, это не железяка, а во-вторых, не мерзкая, как выразились вы. Это ваша помощница, это подставка под любую горячую вещь. Можете даже утюг поставить.
— Уберите ее немедленно. Вы слышите? Отнесите ее на кухню, в коридор, куда угодно.
— А напрасно!
Раиса Михайловна разволновалась; она хорошо переносила бестолковость детей, а взрослым… взрослым не прощала. Она встала у балконной двери, смотрела, как раскачивает ветер провисшую бельевую веревку, и представляла Раиса Михайловна на своем месте княжну Марью. Вот так же стоит княжна у открытого окна и с такой же, как и у Раисы Михайловны, болью думает о князе Андрее: сушит все-таки мужчин умственная работа. Раиса Михайловна не раз убеждалась: в женской душе мужчины совершенно не разбираются. Они судят по себе и не хотят понять, что у женщин-то все по-другому. Хорош психолог, приносит в дом женщины паршивую железяку и дарит ей, словно букет хризантем. Им только подарить, дальнейшее их не волнует, они даже не догадываются, бедной женщине ломать потом голову: а что они, мужчины, имеют в виду, делая тот или иной подарок. Любой пустяк, а уж тем более знаки внимания, женщины воспринимают чувствами. Женщина сильна своим особым женским эгоизмом, и это называется быть личностью. А иначе нельзя, иначе будет, как у Льва Николаевича: было за что ценить, не было за что любить.
— Болезнь совсем ослабила ваш организм.
— При чем тут организм… Мне хотелось бы знать, до каких пор вы будете носить в мой дом всякие болтики и шурупчики? Как видите, я прекрасно обхожусь и без них.
— Смотрите, какая смелая женщина.
На букетик цветов полку не повесишь и под холодильник не подложишь его, чтобы тот дребезжал не так звонко. И вот эти ее реплики лишний раз показывают несовершенство ее природы: полное отсутствие практичности. А она, когда стала задумываться, что же ее раздражает в Викентии Викентьевиче, уяснила, наконец, для себя: он несет в себе отпечаток среды.
Справедливости ради надо сказать: он в ней — несовершенство, она в нем — отпечаток обнаружили не сразу; поначалу все у них было как у людей. Познакомились они в читальном зале городской библиотеки. Раиса Михайловна забежала туда полистать иллюстрированные журналы, а Викентий Викентьевич — покопаться в справочной литературе. В кино ходили, бывали в Центральном парке культуры и отдыха. О себе рассказывали. У Раисы Михайловны оставался на всем белом свете единственный родной человек — мама в деревне. А у Викентия Викентьевича никого не было, воспитывался в детдоме. События они не торопили, проверяли надежность чувств. Загс, считали они, никуда не убежит. На счастье ли их, на беду ли, но шелестела тогда всеобщая молодежная дискуссия: загс — не старомодно ли это в век синхрофазотрона? На задорные письма в газеты отвечали почтенные ученые, они говорили, что не старомодно, и приводили цитаты из классиков. А кто сейчас читает цитаты? Могильщики загса и семейных отношений каркали как нельзя более кстати: они словно бы снимали квартирный вопрос. Молодые специалисты: психолог из НИИ и словесница средней школы жили тогда подселенцами в чужих семьях, занимали маленькие комнаты. А потом они прочитали открытое письмо какой-то женщины, которая рассказывала, как хорошо жить с мужем порознь, никакого тебе нижнего белья, никаких оскорбляющих душу постирушек. Каждая встреча превращается в праздник. Цветы и шампанское! Шампанское и цветы! Такое не может не запасть в душу, тем более что и Раиса Михайловна и Викентий Викентьевич считали себя людьми современными: она — без деревенских предрассудков, а он — без детдомовской ограниченности.
