Колю отстукивал на машинке передовицу для газеты. Озаглавлена она была: «Обеспечим трудящимся приятный и культурный отдых». Первые строчки были уже готовы: «Животворные лучи солнца раскрыли в жилищах двери и окна, оживили природу. В такие чудесные дни трудно человеку оставаться в стенах дома…» Наклонившись, Ружа прочитала первые три строки и поморщилась. Проза дня началась. Она подошла к зеркалу и стала причесываться.

— Гостюшка-то встала?

— Давным-давно, — отозвался Колю, продолжая стучать.

— Позавтракала?

— Я не видал.

— Как же так?

— Проспал, — сказал он. — Записку вот тебе оставила.

Ружа взяла листочек. Крупным, размашистым почерком было написано: «Извиняюсь за беспокойство. Тысячи поцелуев. Гита». А на обороте добавлено: «Поскользнулась на паркете и сломала каблук, из-за этого надела туфли, что в прихожей стояли. Завтра верну. Тысячи поцелуев».

Ружа смяла записку, огляделась и поспешила в переднюю. Слава богу — туфли Яны стояли на месте.

Никто не уполномочивал ее быть судьей людских поступков и выяснять разные недоразумения. К этому, как видно, обязывал ее авторитет «серьезной женщины». Он утвердился за ней как-то сам собой, без обсуждений. «Кто? Ружа Орлова? Это человек серьезный, с ней не шути!» Или же: «Говорил с ней? Ну как? Срезала тебя?

Ее, брат, не проведешь, серьезная женщина!» Иногда перешептывались многозначительно: «Говорят, эта женщина любого мужчину за пояс заткнет! С плеча рубит!» И постепенно Ружа выделилась из общей среды, на ней, будто в фокусе, сосредоточивались взгляды всех. Ее поведение не могло быть иным, как только поведением серьезной женщины. Позволь она себе какую-нибудь вольность — фокус сместится. «Нет, Ружа Орлова не может так поступить! Ружа Орлова серьезный человек! Это исключено!» И взгляды всех с еще большим вниманием останавливаются на ее поступках, следуют за ней, словно лучи прожектора и, как отражение в зеркале, не пропускают ни одного ее жеста. Иногда ей хочется скрыться от этого света, исчезнуть, погасить «ореол», созданный людьми.

Оглядываясь на пройденный путь и анализируя свое поведение, Ружа видела, что особых оснований для ее возвеличивания нет. Да, она сдержаннее, серьезнее, а главное — настойчивей других. Но довольно ли этого, чтобы поставить ее в особое положение? В вечерней школе, где она училась, были более способные ученики, и все же учителя говорили про нее: «Очень собранная, внимательная, дисциплинированная!» И по неписаным законам сложившегося мнения охотно возлагали на Ружу разные задачи: организовать празднование Первомая, участвовать в мотогонках, нести знамя школы… Ружа бралась за все, как учили ее в молодежной организации, и все доводила до конца. И людям запомнилась ее настойчивость. Руже стали доверять, все чаще обращались к ней за содействием. «Достаточно ей вмешаться, и все наладится, она женщина серьезная», — таково было общее мнение.

С каких пор это началось? Может быть, передалось по наследству? Ее отец, работавший когда-то здесь же, на текстильной фабрике, был, как она слышала, весьма серьезный человек. Люди, рассказывавшие ей о тех временах, расхваливали отца, отзывались о нем с уважением и всегда подчеркивали это его качество, неуловимое, по ее мнению.

Он появился в их городе нежданно-негаданно, обосновался тут и в скором времени стал широко известен. Был он молчалив, сосредоточен, словно бы сердит на род человеческий. Он принадлежал к числу тех людей, которые много не говорят, не шумят, однако им уступают дорогу при встрече. Орлов не подавлял людей каким-то величием, но своей манерой общения с ними умел заставить считаться с собой. Он обладал необыкновенным свойством быть внушительным, даже не вступая в разговор. И за это его уважали. Рассказывали, что он обратил на себя внимание, впервые придя узнать относительно работы. Ему ответили, что работы нет, а он продолжал молча стоять у окошечка. Его прогнали от ворот, но на другой день он вернулся и прошел в фабричный двор, даже не взглянув на привратника. Прошел спокойно, как в собственные владения. А когда запыхавшийся старик догнал его и ухватил за пиджак, он вырвался и заявил: «Я Орлов, ты что, не узнал меня? У меня с фабрикантом особый разговор!» И проследовал в канцелярию, оставив озадаченного старика позади. Войдя в канцелярию, он снял кепку и спросил: «Можете ли вы потратить на меня две минуты своего времени?» Хозяин удивленно посмотрел на него. «Скажите раньше, как вы сюда попали?» — «В установленном порядке. Я Орлов. Вам уже докладывали обо мне». Дабы не заподозрили, что у него склероз, хозяин хмуро проговорил: «Да, да, припоминаю. О работе идет речь». Орлов чуть склонил голову, не промолвив «да». Это было в его характере. Он стоял неподвижно возле стола, прямой, как столб. Фабрикант мямлил насчет безработицы, досадуя, что к его особе допустили какое-то безвестное ничтожество, но не мог выбросить его из канцелярии. Орлов продолжал стоять, беззвучно кивая головой. А когда фабрикант умолк, сделал вывод: «Значит, завтра я на работе». Хозяин нажал звонок. Вошел полицейский. «Выведите этого господина! И в другой раз пусть меня предупреждают, когда…» Он не договорил, потому что Орлов, поклонившись, покинул комнату прежде, чем полицейский шагнул в его сторону.

Так, сохраняя достоинство, переходил он от одной фабрики к другой. «Вы должны дать мне работу, — говорил он. — Я Орлов, вы уже знаете меня. Я приехал сюда работать, а не гулять. До каких пор я буду вас беспокоить?» Такие и подобные разговоры вел он около трех месяцев, пока его не приняли наконец разнорабочим в скорняжную мастерскую, но там ему не приглянулось, и он перебрался на ткацкую фабрику братьев Гавазовых, где и работал долгое время. Там он женился, там у него родилась единственная дочь, которую назвали Ружей, там он заболел туберкулезом, там его арестовали и отправили в концентрационный лагерь, в лагере он и скончался. Все знали Орлова, но мало кому была известна его родословная.

Близким его приятелем был только дед Еким: они состояли в одной нелегальной партийной организации, вместе занимались вопросами партийной жизни на фабрике. Дед Еким, хоть и был постарше годами, всегда питал к нему уважение. Раз Орлов, секретарь партячейки, дал какое-то задание, значит, его необходимо выполнить. Для каждого это было ясно. Орлов не ругался, но достаточно было его молчаливого взгляда, чтобы почувствовать свою вину. Он неизменно участвовал в стачках и мужественно переносил голод. Случалось, по целым неделям ни одного лева не попадало в их похилившийся домишко. Как они существовали — одному богу известно! И потому никто не удивился, когда жена его, избитая в полиции, умерла вскоре от туберкулеза, словно так тому и следовало быть. Орлов очень тяжело переживал эту утрату — он крепко любил свою жену, а еще больше дочурку, которая осталась совсем крохой. И этот удар он принял молчаливо. Месяц он промучился, а потом отправил ребенка к своей сестре в маленькое сельцо за Балканами. Там она и жила до тех пор, пока не выросла и не начала работать. На ткацкой фабрике она унаследовала славу отца, человека умного и серьезного, а это ко многому ее обязывало.

Такие огненно-рыжие люди редко встречались в городе. Откуда они пришли? Ружа пыталась иногда проникнуть в их прошлое, но, кроме своей тетки да какой-то старухи, жившей в равнинном городке по ту сторону Балкан, никого не обнаружила. Родословное дерево имело всего две-три ветви — и все. А она слышала от тетки, более разговорчивой, чем отец, что род их ведет начало со времен Дибича Забалканского[7] — в ту пору много болгар ушло с русскими войсками, спасаясь от турецкой резни. Годами скитались несчастные по Бессарабии и другим краям России, а потом — одни от тоски, другие в силу необходимости — вернулись на родину. Некоторые, породнившись с русскими, опять поселились на Балканах. Среди них были и Орловы. Именно от этой ветви Орловых оторвался рыжеволосый юноша, появившийся здесь в поисках работы. С течением времени он стал хорошим ткачом, верным товарищем и достойным коммунистом, боровшимся за установление нового строя. К сожалению, ему не довелось дожить до того времени, когда в Болгарии на смену старому обществу с его волчьими законами пришло новое общество. Товарищи, окружавшие Орлова перед смертью в лагере, обещали не оставлять его дочь и хранить о нем память. И они сдержали свое слово.