Ружа Орлова выросла, оберегаемая дедом Екимом, а после Освобождения сама избрала свой путь. Все словно долгом своим считали сказать ей, каким серьезным человеком был ее отец. Как он был добр, умен и честен! И она радовалась. А порой задумывалась: не от человеческого ли сострадания идет его слава? Люди любят оказывать погибшим почести и уважение. Возможно, они преувеличивают? Но ведь он отдал за них жизнь. И им не грех быть щедрым к нему.

Ружа не была уверена, что идет точно по его стопам. Может быть, доживи отец до наших дней, он действовал бы иначе в той обстановке, с которой она вынуждена сталкиваться ежедневно? Ясно одно, что и теперь, как и тогда, он не впадал бы в панику, не приходил в отчаяние из-за людских поступков. Да и люди к нему, а не к кому-либо другому обращались бы за помощью, за советом, потому что он был «серьезный человек», как дочь его теперь «серьезная женщина».

У Ружи вызывало досаду это мнение, которое за ней упрочилось. Она его чувствовала, как кольцо в ухе. Не могла отцепить его и отбросить, но не могла и оставаться равнодушной — к ней были обращены взоры людей, бесконечно обязывающих ее своим доверием. Она должна быть серьезной и всегда находить выход из затруднений. А кто разрешит ее тревоги? Ее волнения? Ведь и ей порой хотелось, чтобы ее «воспитывали», «вовлекали». Разве не живой она человек? Разве она не может ошибаться?

Ружа пыталась осмыслить прошлое, анализировала условия, поднявшие ее так высоко; иногда ей казалось, что силы изменят ей, она сорвется и упадет, как сорвался Борис, как сорвался Чолаков. И ее охватывал ужас. Не оттого, что она потеряет свой пост, а оттого, что не сможет глядеть людям в глаза. Они заранее страхуют ее, приписав ей всякие добродетели. И гордость, и достоинство, и доверие — все полетит к черту. Вот почему она обязана быть серьезной, внимательной, доброй, умной, воспитанной, исполнительной, справедливой… — обладать всеми другими достоинствами, которыми ее щедро наградило общество. Потому что общество нуждается в достойных людях, как нуждается в опоре ребенок, делающий свои первые шаги.

Все чаще приходили ей в голову такие мысли, особенно с тех пор, как она стала директором. Вот и сейчас эта история с Яной, письмо Бориса, неожиданное появление Гиты… Все волновало ее и заботило, потому что от нее ждали решающего слова. В свое время, когда она, оставаясь в стороне, наблюдала жизнь фабрики, ей легко было критиковать и упрекать Чолакова и других руководителей. Тогда она часто напоминала им, что за машинами стоят люди, о которых надо думать и заботиться. А как обстоит дело сейчас? Человек стоит в центре ее внимания? Или план? Она отвечала: и то и другое. А жизнь готовила ей все новые и новые неожиданности… Гита, Яна, Борис. Что с ними делать? Как им помочь? И кто ей поможет в этом?..

Ружа медленно спускалась новым кварталом и чувствовала, как у нее разбаливалась голова. Может быть, от того, что она не выспалась, может быть, от дум, ни на миг ее не отпускавших. Чтобы рассеяться и освежиться перед работой, она решила пройти пешком до самой фабрики, хоть это и было далеко. Но у поворота улицы заводская «победа» преградила ей путь. Из машины махала рукой Иванка Маринова, секретарь парторганизации.

— Ружа, Ружка!

Ружа подошла к машине.

— Что случилось?

— Садись скорее! Хорошо, что тебя встретила.

Ружа села в машину.

— Куда мы едем?

— В Городской комитет. Вызывают по очень важному вопросу.

Машина загудела, и Ружа не расслышала дальнейших объяснений.

Они молча вошли в трехэтажное белое здание в самом центре города. Много раз приходили они сюда: посоветоваться, отчитаться, пожаловаться, попросить помощи и защиты, когда путались нити.

Обычно их принимал какой-нибудь инструктор или работник аппарата. На этот раз вызывал Горанов, первый секретарь Горкома. Что произошло? Они терялись в догадках и сомнениях.

Ружа, более быстрая, шла впереди, а Иванка пыхтела сзади, крепко держась за перила лестницы. Трудно взбираться по таким лестницам, особенно если ты не один год состоишь секретарем партийной организации.

В кабинете первого секретаря было тихо и уютно, быть может, благодаря опущенным белым шторам, которые смягчали льющийся снаружи солнечный свет. Первый секретарь, пожилой, сильно облысевший человек, томившийся когда-то в концлагере вместе с отцом Ружи, встал при появлении женщин, потом с улыбкой направился им навстречу, протягивая руку.

— Здравствуйте, здравствуйте!

Это его приветствие, неоднократно слышанное, сегодня показалось им многозначительным.

Ружа и Иванка сели в кресла, стоявшие у письменного стола. Первый секретарь сел рядом, поближе придвинув стул. Так он поступал, когда предстоял дружеский разговор. Почувствовав это, женщины сразу успокоились. Все же Иванка привычно извлекла блокнот и начала его перелистывать. Первый секретарь сказал, улыбнувшись:

— Нет нужды записывать, постарайтесь запомнить то, о чем мы будем говорить.

Иванка поспешно спрятала блокнот. Она готова была исполнить всякое распоряжение. Ружа слегка пригладила волосы — ей представилось, что они распушились, как облако. Это позволило Горанову сделать ей комплимент по поводу того, что она еще не поседела и могла бы одолжить часть шевелюры тем, кто успел облысеть. Ружа, вся вспыхнув, сказала:

— С удовольствием, товарищ Горанов, если только вам по вкусу такие рыжие патлы, как у меня.

— Сытый голодного не разумеет, — рассмеялся Горанов и потянулся за сигаретами, которыми любил угощать посетителей. — Курите?

— Нет, — в один голос ответили женщины.

Тогда он поднес им коробку с конфетами. Женщины взяли, и только после этого начался настоящий разговор.

— В последнее время, — сказал Горанов, — замечается значительное оживление среди реакционных элементов в городе. Очевидно, критика и самокритика, развернувшаяся в рядах нашей партии, начиная с Центрального Комитета и кончая низовыми парторганизациями, дала повод кое-кому из «бывших» вообразить, что пришло время браться за восстановление старых порядков. Мы не стали бы уделять этому особого внимания, если бы не отдельные тревожные явления в нашем городе, на которые своевременно обратила внимание милиция и кое-кто из граждан. Я имею в виду такие факты…

Он достал из своего стола и принес зеленую папку. Женщины напряженно следили за ним. Вынув смятый и испачканный листок, исписанный химическим карандашом, он сказал:

— Вот эта листовка найдена у входа на фабрику «Победа Сентября»…

Перебирая бумаги, Горанов говорил:

— Вот угрожающее письмо, полученное директором инструментального завода… Это брань по адресу рабочих, которые выступили с призывом повысить нормы… Вот еще одна угроза — убить милиционера, который позволил себе арестовать группу хулиганов… Это — клевета на партийных руководителей…

Он закрыл папку и спрятал в стол.

— Как видите, они всерьез решили забросать нас «агитационной литературой». Гораздо хуже то, что имеются попытки саботажа на некоторых наших предприятиях, где бдительность не на должной высоте. Я не могу сказать, что эти попытки представляют большую опасность, но они указывают на известное оживление реакционных сил.

Время от времени Горанов вскидывал брови, и лоб его прорезали морщины, словно кто-то чертил на нем изогнутые нотные линии.

— Отмечены, — продолжал он, — и другие безобразия. Не так давно какие-то мерзавцы во второй раз осквернили памятник Вали Балкановой… Третьего дня кто-то нарисовал фашистский знак у входа на почту. На дверях домов в разных местах появились и такие надписи: «БЖ» — будущая жертва. Организованно ли тут действуют или это дело рук отдельных озлобленных элементов — я не знаю, но факты остаются фактами, и мы не можем закрывать на них глаза. Решения Двадцатого съезда и нашего Апрельского пленума направлены на ускорение движения вперед, а не на то, чтобы вернуть нас назад, как того хотят наши враги. Я не собираюсь читать вам лекцию, но полагаю, что вы, как ответственные руководители «Балканской звезды», примете срочные меры, и прежде всего для сплочения рядов коммунистов!