В Варшаве Георгий пробыл неделю. Потом начались поездки по другим польским городам. Прошел август. Вернувшись в Москву, Георгий с неожиданной ясностью понял, что в городе, где началось и так нелепо оборвалось счастье, он оставаться не может. Он пробыл в Москве три дня. Вечером был на набережной, куда попал случайно: просто пришел, сам не зная зачем. Вспомнилось все самое хорошее… «Нет, нет! Не думать! Забыть! Бежать! Дальше отсюда!» Он ушел… А поздно ночью остановился в Танином переулке, против подъезда.

На следующий день он упросил включить его в состав концертной бригады, едущей на целину.

Начались необыкновенные концерты: на полевых станах, в недостроенных клубах, в общежитиях; утомительные переезды то под палящим солнцем, то под проливным дождем в глухую полночь, на грузовых машинах, часто попросту на телегах. Родителям он изредка писал коротенькие открытки. В них он сообщал о том, куда поедет еще. Иногда на новом месте его ожидало письмо из дому. В Москву Георгий попал только в начале декабря. Он узнал от матери, что в ноябре, вернувшись домой, она нашла письмо от Тани и отправила ему. Обратно письмо не вернулось.

В декабре продолжались концертные поездки. Георгий по-прежнему старался убедить себя, что вот поездит так побольше и все успокоится, все станет на свои места. Но это был самообман. Образ Тани постоянно возникал перед его глазами, и Георгий наделял его всем самым светлым. Получалось так, что теперь, оторванный от нее, может быть, уже все потерявший, он начинал жить только ею одной. В конце января, во время концертов в Сибири, Георгий получил письмо от матери. Она писала, что неожиданно вернулось «за ненахождением адресата» Танино письмо и она не рискует посылать снова. Пускай оно дождется его приезда здесь. Так, наконец, он все-таки прочел те несколько строк, в которые Таня вложила все. И как-то сразу рухнуло то, темное. Остались только угрызения совести и желание увидеть Таню. Как раз предстоял концерт в Новогорске, и Георгий послал телеграмму, оставив про запас поездку в Северную гору сразу после концерта, если почему-либо встреча в городе не состоится… Так и вышло.

— Я нашел этот дом и не застал тебя, Татьянка, — закончил он свой рассказ. — Главное, никто не знал, куда ты исчезла. Можешь себе представить, как я обрадовался и перепугался потом, когда ты пришла измученная, вся в снегу. Татьянка! Если бы можно было зачеркнуть пятно на моей совести! — Георгий неожиданно поник.

Танины пальцы запутались в его густых темных волосах. Таня гладила его голову и старалась приподнять ее, а он сидел по-прежнему в глубоком раздумье. Потом вскинул голову:

— Пить страшно хочется, Татьянка, ты дала бы воды, — попросил он.

Таня засуетилась:

— Ой, я и не подумала! Сейчас чайник поставлю. У самой в горле пересохло все… — Она пошла на кухню. Принесла стакан воды.

Потом Таня снова села рядом с Георгием. Поправляя подушку на кровати, она нечаянно выронила из-под нее фотографию. Он поднял:

— Что это?

— Ты хотел спросить, кто? — улыбнулась Таня и, обнимая Георгия, сказала: — Это он, тот, который был и будет постоянно со мной! Всю жизнь! Где бы ни находился! Тот, который, наверно, никогда больше не подумает обо мне так, как тогда…

Таня обхватила ладонями щеки Георгия и повернула его лицо к себе. Их глаза встретились. Наверно, Танины глаза светлели все больше и больше, потому что светлым становилось и лицо Георгия. Он обнял Таню и с силой прижался губами к ее губам. И в голубом колышащемся полумраке, кроме горячих губ Георгия, кроме неистовых, ликующих ударов сердца, кроме этого, не было ничего…

Утром Варвара Степановна поднялась по обыкновению раньше Ивана Филипповича. В кухне на электрической плитке зловеще фырчал почти пустой чайник. Варвара Степановна торопливо выключила плитку. Лицо ее сделалось строгим; она знала — за ее супругом водятся такие грешки.

Сколько раз, засидевшись и не желая беспокоить жену, он сам ставил чайник на плитку, а потом благополучно забывал о нем. Три чайника уже стали жертвой его рассеянности.

Держа тряпкой горячую ручку спасенного от безвременной гибели чайника, Варвара Степановна грозной походкой вошла в комнату. Иван Филиппович одевался. Он удивленно уставился на свирепые облачка пара, все еще вылетавшие из носика чайника. Перевел младенчески ясный взгляд на жену.

— Три загубил, мало показалось? — с чисто судейским спокойствием спросила Варвара Степановна. — Говорила тебе: ночью буди, коли пить захочешь! Ладно поспела, а то бы снова по магазинам чайники искать.

Напрасно Иван Филиппович оправдывался и доказывал свою непричастность к преступлению и даже напомнил жене, что вчера спать лег раньше ее, а она еще гостю открывала да Таню ждала сколько.

— Все следы к тебе ведут все равно, — возразила Варвара Степановна. — Запру вот все твои инструменты в чулан на два месяца, чтобы в норму пришел. Доработался! Себя не помнишь!

— С сегодняшнего дня покой для тебя наступит, Варюша, — сказал Иван Филиппович, оставляя улики неопровергнутыми. — Забыла, что на неделю в Москву отправляюсь? Детище свое повезу. А заодно и твое все, да, да! Не удивляйся! И капустные пироги твои, и воркотню, и все три твоих чайника, которые на плитке сжег, — все! Давай-ка собираться станем лучше, чем ругать меня за чужие-то грехи!

Иван Филиппович уезжал в двенадцать часов дня, и Таня едва не прозевала проститься с ним. Сегодня она, против обыкновения, проспала долго.

Алексей, хотя и пришел в восьмом часу утра, был уже на ногах. После обеда он собирался уезжать в Новогорск вместе с Горном: нужно было согласовать некоторые изменения в конструкции узлов линии, заказанных машиностроительному заводу.

Таня собиралась выйти во вторую смену вместо заболевшего Любченко, но Алексей сказал, что не нужно, что он заменит своего мастера; утром в цех приходил Гречаник и дал согласие на эту временную замену.

— Только с начала моей смены на часок придите, — попросил Таню Алексей, — а то я только с шестичасовым «рабочим» вернусь.

Он еще сказал ей, что Гречаник просил зайти днем, потому что, пока болеет Любченко, нужно временно поручить кому-то выполнение обязанностей старшего мастера.

— В цеховую заодно загляните, — просительно сказал Алексей, — посмотрите, как у меня с документацией со всей, порядок ли?

Горн по пути на станцию зашел за Алексеем. Тот уже собирался выходить. Он нес чемоданчик отца.

— Батю к поезду заодно проводим, — сказал он, идя навстречу Горну.

Иван Филиппович держал в руке новенький скрипичный футляр. На старике были, как и полагалось при поездке в столицу, новое пальто и высокая барашковая шапка «пирожком».

— Батя сегодня здорово похож на кого-то из наших известных скрипачей, — сказал Алексей, помогая отцу спуститься с крыльца. — Правда, Александр Иванович?

— Во всяком случае, не на Марину Козолупову, — серьезно ответил Горн.

Таня вышла вместе с ними. Проводив попутчиков до угла, она попрощалась и повернула к фабрике.

Пурга утихла еще под утро. По едва натоптанным тропкам идти было трудно, к тому же ноги сегодня болели еще сильнее вчерашнего. У домов, у заборов — повсюду возвышались сугробы. Вздыбленные, с закрученными гребнями, они напоминали застывшие волны. На ветке рябины отчаянно стрекотала и кланялась кому-то сорока. На углу облепленные снегом мальчишки выкапывали в сугробе пещеру. Окна домов отражали светло-серое, почти белое, небо и казались начисто вымытыми. Медленно падали крупные мягкие хлопья. Они щекотали лоб, глаза, губы.

Проваливаясь в глубоком снегу, Таня переходила улицу и думала, почему сегодня все кажется таким ослепительно белым, даже при хмуром небе. Возможно, оттого, что все становилось на свои места?

Георгий сказал, что пробудет у Тани целую неделю! А потом? А потом он поедет в Москву. Что и как будет дальше, Таня пока не думала. Она знала, верила: все сложится хорошо. Он сказал сегодня утром:

— Ты знаешь, Татьянка, пока я, стараясь приглушить боль, ездил по стране, мне открылось что-то совсем новое и большое. Где бы ни играл я: в поле, в совхозном клубе — везде меня встречали вдумчивые, внимательные глаза тех, кто слушал музыку. Часто они были близко, почти рядом. Если бы ты видела их! Такие глаза бывают у большого, настоящего друга. Если бы не они, я не знаю, что было бы со мною вообще, где бы брал силы.