— Пускай пишет! — махнул рукою Сысоев.

— Опоздал он. Кто-то опередил, — сказал Ярцев, разворачивая свежий номер газеты. — Вот, почитай. — Он протянул Сысоеву газету.

На третьей странице была статья под заголовком «Трудовые успехи северогорских мебельщиков». В ней говорилось о смелой инициативе коллектива, поставившего вопрос о контроле качества с головы на ноги и уже добившегося заметных успехов. «Грехи еще есть, но качество мебели изменилось неузнаваемо, — читал Сысоев, — это говорит самый строгий контролер, наш советский покупатель. Напряженно трудится производственный коллектив, направляемый партийной организацией фабрики и дирекцией…» Дальше перечислялись фамилии: «…беспартийный бухгалтер Е. М. Лужица… коммунист С. И. Сысоев, принципиальная строгость которого крепко помогает общему делу; промежуточный склад, возглавляемый им, стал непреодолимым рубежом для брака всех видов…»

Сысоев дочитал статью. Лицо его стало виноватым и растерянным, но сквозь растерянность заметна была радость. Под статьей стояла фамилия корреспондента областной газеты. Сысоев вспомнил: неделю назад Токарев, Ярцев и Тернин ходили по фабрике с каким-то незнакомым человеком, были и у него на складе. Он еще подумал, что это какой-то представитель из министерства.

— Ну и как же теперь? — с улыбкой прищурился Ярцев.

— Воля ваша… — опуская голову, глухо проговорил Сысоев.

— То-то вот, наша воля. Наша воля и без твоей не обошлась. Ну ладно, пошли к директору, разбираться будем сейчас.

Узнав о происшествии, Токарев сразу же пригласил Гречаника и Тернина. Сысоева он тоже попросил остаться в кабинете.

— Наверно, друзья, настало время решать, — сказал он. — Сейчас боевые качества руководителей как будто обнажились. И пора всё ставить на место. Давайте все в цех!

…Костылев шел из раскройного цеха в станочный как раз в тот момент, когда Токарев и Ярцев с Гречаником и Терниным входили туда через боковые двери.

— Разбираться пошли, не иначе, — под нос себе пробурчал Костылев. — Эх! И настряпал же мне дел этот дурак! — помянул он Шпульникова. — Выкручивайся вот теперь, попробуй…

Настроение, испорченное с утра, стало совсем никудышным.

По правде сказать, настроение Костылева испортилось не сегодня. Ничего особенного с ним как будто не произошло, внешне ничего в жизни не переменилось, Он по-прежнему аккуратно в восемь часов утра приходил в цех, выписывал сменные задания, просматривал работу ночной и вечерней смен, ходил возле станков, наблюдая, как идет работа. Но при этом все усиливалось странное и непривычное чувство, будто все в цехе движется как-то без его участия, и, не появись он здесь, ровно ничего не изменилось бы, все шло бы своим чередом. Он вспоминал досадную историю с клавишным прижимом, с неудавшейся попыткой перевести из смены Илью Новикова, видел, как всё меняется на его глазах, как, несмотря на самые тяжелые неполадки, порядка становится все больше и больше. Взаимный контроль, новые инструменты, устройства, станки, каких пока и в глаза не довелось видеть, поднимающая крылья творческая мысль, начавшееся возрождение былой славы, — какая частица его, Костылева, была во всем этом? Ему становилось страшно. Жизнь уходила вперед, а он висел на подножке, еле держась. В лицо бил ветер. Он грозил сбросить и отмести в сторону. Костылев боялся: этот ветер сметет его. Жизнь умчится, а он будет семенить за нею, тщетно силясь догнать и зная, что не догонит все равно.

Но еще до этого морозного январского утра что-то пустое и тягостное вплотную подошло к Костылеву. В конце декабря в новом клубе было собрание, посвященное выполнению (первый раз в жизни фабрики!) квартального плана. Директор делал доклад. Он говорил об успехах, о недостатках, о том, что мешало работать лучше, называл фамилии рабочих, мастеров, начальников цехов. Это было обычным для любого доклада, но больно ударяло Костылева. Его не хвалили. Не ругали. Его фамилия просто не была названа. «Хоть бы уж отлаял как следует!» — молча досадовал Костылев.

Теперь вот новая неприятность. Нет, нужно сделать все, чтобы она была последней. Иначе конец!

Когда Костылев входил в цех, ему навстречу уже летел растерянный Шпульников; до этого он все еще рылся в забракованных деталях, так и не принятых Сысоевым.

— Директор требует! — выпалил он, останавливаясь. Поза, лицо, глаза Шпульникова — все выражало надежду и мольбу о защите. Даже щетина на его постоянно небритых щеках выглядела какой-то свалявшейся и запутанной.

— …Что это такое, товарищ начальник цеха? — строго спросил Токарев, показывая на разваленные на полу бракованные детали.

— Плоды безответственности мастеров, Михаил Сергеевич, — с угодливой миной заявил Костылев и сразу же постарался придать лицу самый хмурый вид, чтобы все видели, как все это удручает его начальническую душу. — _ Ведь как старался. Сколько труда положил, чтобы вытащить вот его, Шпульникова, в люди. Ну никакого толку! И вот вам результаты, — сделал он трагический жест в сторону груды деревяшек. — Никаких сил больше нет!

— Да, результаты сами за себя говорят, — пересматривая брак, произнес Гречаник.

— Значит, говорите, «сил-возможностей» больше нет? — спросил Токарев, но Костылев не уловил иронии.

— Абсолютно! — подтвердил он, сопровождая слова сокрушенным наклонением головы. — Я больше так не могу и прошу вас, Михаил Сергеевич… товарищ Ярцев… профсоюзная организация, или помогите мне повлиять на Шпульникова, или… или надо сказать товарищу, что он больше не годится. Вас жалеючи, Кирилл Митрофанович! — обернулся он к мастеру.

Шпульников стоял с перепуганным лицом утопающего, которому вдруг, вытащив на сушу, объявили, что спасли по ошибке и сию минуту кинут обратно в воду. Такого оборота дела он не ожидал.

— Вы что, не знали, что это брак? — спросил Гречаник, поднося к Шпульникову несколько испорченных деталей. — Рабочие у вас знали? Товарищ Костылев, кто на смене? Любченко? Пригласите его сюда!

Любченко пришел. Гречаник спросил его, идут ли сейчас такие детали. Любченко ответил, что идут, полчаса назад пришлось пустить, иначе сборщикам из-за брака угрожал простой. Главный инженер велел принести несколько штук для сравнения и захватить с собой техническую документацию. Когда Любченко вернулся с охапкой готовых деталей, их начали внимательно рассматривать и сравнивать со шпульниковским браком.

— Небо и земля! — заявил Тернин, любуясь чистотой и точностью обработки брусков, принесенных Любченко.

— Ты, Андрей Романыч, размеры прикинь, — посоветовал Сысоев, подавая мерный калибр, — вот сначала те, а после эти вот… Ну что? Есть разница?

Тернин промерил и покачал головой.

— В размерах я, можно сказать, человек нейтральный, — сказал он, — но тут же спорить нечего!

— Согласен я! — с трудом выдавил, наконец, из себя Шпульников. — Ну откиньте, где размеры не выдержаны! Ну вот эти смотрите! — Он стремительно нагнулся и поднял несколько деталей. — Мерьте!

Детали измерили. Размер соответствовал калибру.

— При чем здесь размер? — Гречаник взял из рук Шпульникова брусок. — Дайте техническое описание!

Любченко протянул небольшую тетрадь в жесткой картонной обложке. Гречаник раскрыл ее.

— Смотрите! — Тут же перечислены все допустимые дефекты! Чего гадать? Да сравните, наконец, с тем, что в руках Любченко!

— Так ведь это же к столярам пойдет, зачистят, дело-то не потерянное, Александр Степанович! — взмолился Шпульников, раскусивший, что ему сейчас по-настоящему попадет.

— Принесите эталон! — скомандовал Гречаник. — Мы слишком много говорим, когда все ясно с одного взгляда!

Токарев с Ярцевым переглянулись. Любченко принес эталон и передал главному инженеру.

— Ну! — Гречаник протянул Шпульникову два бруска: эталон и бракованную деталь. — Продолжаем спорить? Для чего я утверждал это?

Шпульников, поскабливая щеку, молчал. Эталон взял Токарев. Отбросив в сторону бракованный брусок, он взял тот, что принес Любченко, только что обработанный. Сравнил. Показал оба Ярцеву и Гречанику.