Поднявшиеся на второй этаж вслед за Сашей — Таня, Шадрин, Алексей и Илья Новиков — не обнаружили ничего, кроме отворенной двери запасного выхода, свежих следов, идущих по заснеженным ступеням лестницы и еще дальше, мимо штабелей к забору.

Илья Тимофеевич, уже в шесть часов утра извещенный Сашей о ночном покушении, пришел в цех сразу. Он хозяйским глазом оглядел прессы: все было в полном порядке.

— Вынимать-то когда будем? — поинтересовался Саша.

— Народ придет, тогда уж… при всех чтобы.

— Скорей бы уж, — нетерпеливо проговорил Саша, — узнать не терпится.

— Терпи. Теперь-то уж все равно пакости кончились.

— Значит, это уж определенно они, да? — Саша поднял на своего учителя ставшие строгими глаза.

— А ты думал кто? Эх, Шурка, Шурка! Если бы все тебе рассказать, чего мне про этого человечишку известно… Да не стоит. Главное сам знаешь теперь. Поскольку ради денег на пакость решился, и скотиной не назовешь; вся скотина смертельно обидится за такое прозвание. Ты вот молодой, тебе особо помнить полагается: два сорта людей на земле живет — человеки и человечишки. У одних забота — сделать побольше, у других — побольше денег слупить. Им все равно за что, лишь бы деньга да потолще. Их, по правде сказать, у нас не здорово много остается, но есть же. И загвоздка тут вот в чем: чем их меньше, тем злее душонка ихняя пакостная. Да и нам-то чем дальше, тем тошнее стаёт на грязь эту глядеть, хоть и меньше ее год от году. Отчего так? А оттого что, сам посуди: если на тебе одежонка дрянь, рваненькая, бедненькая да припачканная, ты хоть по самые ноздри в грязи обваляйся, мало заметно будет. А ну-ка надень на себя все новое, праздничное, светлое, да посади хоть крохотную грязинку. Душа ведь изболится, пока не смоешь. Вот и в жизни так: чем житье радостнее, тем больнее от всякого сору делается, верно? А всего досаднее, браток, что живут эти человечишки промеж нас, пользуются всем наравне, говорят по-нашему, наше дело делают, праздники наши справляют и за ручку с нами здороваются, а в душонке у них, худого не скажу, помойка! Вот, браток.

Саша внимательно слушал Илью Тимофеевича, широко раскрыв глаза и приоткрыв рот. Старик подергал бородку и усмехнулся.

— Рот затвори, сквозняком продует, — сказал он и тихо, тепло засмеялся.

— Таких в тюрьму надо, а то и под расстрел! — гневно проговорил Саша. — Хуже врага всякого такие вот.

— Ну это ты, браток, хватанул, — сказал Илья Тимофеевич. — Я сам казнь придумывал спервоначалу, так у меня получалось, что всего-навсего морду набить требуется. А с Мироном Кондратьевичем поговорил, другое понял. Показать человечишкам, что в нашей жизни мы их гостями считаем и что ихнего ничего среди нашей жизни нету, кроме того куска земли; на котором ихние пятки стоят. Все остальное наше. Уразумел? Вот именно, все наше! И покуда живем — наше, и помрем когда — тоже нашим останется… Ну ладно, давай-ка, браток, к работе приготовляться, — неожиданно оборвал разговор Илья Тимофеевич и направился к своему верстаку.

В цехе начали появляться рабочие. Они приносили с собой морозный воздух и едва ощутимый, непередаваемый запах первого настоящего снега, который с ночи начал валить не переставая. Снимая шапки и ватные куртки, они отряхивали их у дверей и расходились по местам. Пришли Ярцев и Тернин.

Ярыгин ввалился уже после гудка. Розов почему-то не появился совсем.

Ярыгин поглядывал вокруг спокойно и независимо, будто вовсе ничего не произошло. Он неторопливо прошагал к своему верстаку, мимоходом обронив замечание насчет «снежку и погодки» и не обращая внимания на окружившую его настороженность. Он так же неторопливо разделся, повязал фартук и направился к тому прессу, в котором были зажаты еще вчера зафанерованные им щиты.

Начали освобождать и остальные прессы. Илья Тимофеевич распорядился разложить все щиты на верстаках, чтобы виднее было. Их осмотрели все члены бригады, за исключением Ярыгина; он продолжал заниматься своим делом. Осмотр закончили быстро. Браку не было.

— Ну как, товарищ бригадир, доволен работой? — спросил Тернин, потрогав зафанерованную поверхность кончиками пальцев.

— Фанеровка первый сорт, — ответил Илья Тимофеевич и обратился к Ярцеву: — Правильный ваш подсказ был, Мирон Кондратьевич! Яснее ясного всё. Пал Афанасьич! — окликнул он Ярыгина, — ну-ка поди сюда, погляди, будь любезен, как оно по доброму-то получается, когда пакостить некому.

Ярыгин вздрогнул и, косясь на собравшихся, с неохотой подошел к Сысоеву. Окинув беглым взглядом щиты, он спросил:

— Ты, Тимофеич, насчет чего? — и уставился в бригадирово лицо совсем ясным взглядом, непривычным своей неподвижностью.

— А насчет того, что под замок-то, видать, не летят «чижики» да и глазу человеческого боятся. Как скажешь? — Обычно спокойное лицо Ильи Тимофеевича сейчас было гневным. Он не мог, не собирался прятать свою ненависть дольше. Смотрел на Ярыгина в упор. Ждал.

— Зря ты себя разостраиваешь, Тимофеич, — проговорил Ярыгин с мурлыкающими нотками в голосе, — да и народ в заблуждение заводишь. Ну хорошо получилося, вот и слава богу, и чинно-благородно всё. Нервничать-то пошто? Поберегчи здоровьице-то надо, хе-хе, — усмехнулся Ярыгин. Однако на этот раз смешок у него получился какой-то придавленный. Он восполнил его широкой улыбкой и добавил: — Я при всем при том сам внимание обратил: аккурат новый клеек вчерася на бригаду получили, мудрено так называется… экстра, знать-то.

— Экстра, говоришь? — вдруг необыкновенно громким возгласом оборвал его Илья Тимофеевич. — Экстра, по-твоему, помогла? А мешало что? Какой клей? Какого он сорту и названия? Не контра ли, а? Ты такого не слыхивал? Отвечай, паскудная душа!

Илья Тимофеевич сделал шаг навстречу Ярыгину, но Ярцев, стоявший рядом, и неизвестно откуда взявшийся Сергей схватили его за руки.

— Спокойно, батя, — сказал Сергей, — горячку не след пороть. Наша сила тем и страшна, что спокойная. Да и со штыком на таких вот, как этот, не ходят.

Наступила тишина. Каждый понимал, что этот единственный шаг и слова бригадира были чем-то таким, что сродни боевой атаке и чего с самых давних времен на русской земле больше смерти боялся всякий, самый малый и самый большой, враг, — порогом, на котором терпение переходит в решимость. Илья Тимофеевич сделал еще одну попытку продвинуться навстречу Ярыгину. Тот стоял неподвижно, и Сысоева злило, что «человечишко» спокоен и пробует вывертываться. Илья Тимофеевич попробовал вырвать свою руку, но Ярцев удержал ее и, нагнувшись к его уху, сказал: «Успокойтесь. Все сейчас решим», — потом обратился к Ярыгину: — Вы ночью зачем на фабрику приходили?

— Я, товаришш парторг, вчерася с самого вечера дома на полатях, извините, пьяненький провалялся. Хоть старуху мою спросите, хоть соседей. Не мог я на фабрику наведаться, никак не мог. Да и к чему мне? — совершенно спокойно возразил Ярыгин и даже удивленно приподнял брови, отчего лицо его стало каким-то непривычным.

— Тебя ж видели здесь, Ярыгин, — вмешался в разговор Тернин, который тоже знал о ночных делах. — Ты с Розовым был.

— На то моей вины нету, товаришш председатель, — все тем же мурлыкающим голоском ответил Ярыгин. — У меня, извините, порядок — коль напьюся — шабаш! Нигде не шалаюся. Ну, а кто под градусом по фабрике колобродил, с какой такой стороны я виноватый, что ему померещилося?

Не успел Ярыгин договорить, как вперед неожиданно вырвался Саша Лебедь. По лицу его ходили красные пятна гнева, глаза горели. Он подался к Ярыгину так, что их лица были совсем рядом.

— Стой! Не пройдет тебе этот номер! — начал он скороговоркой, как будто и торопился высказать все, и боялся, что ему помешают говорить. — Я кого на лестнице у двери видел? Кто в замке гвоздем ковырялся? Не ты со Степаном разве? А Татьяна Григорьевна на улице еще до того не тебя встретила? — Он говорил громко и дерзко, обращаясь к Ярыгину на ты. — Не отвертишься теперь! Думаешь, мне не поверят? А скажи, кто по запасной лестнице удрал, пока я за народом бегал?.. Не выйдет! Забыл, как однажды в цехе, вот здесь, ты нас, молодежь, всякой грязью поливал, а сам что? Сколько нашего твоими руками загублено? Мы трудились для радости, к празднику, чтобы не стыдно было! А ты для чего? Для пакости? Да? — Голос у Саши вдруг сорвался. Он набрал полную грудь воздуха и, словно отыскивая потерявшиеся слова, прерывисто проговорил в самое лицо Ярыгина: — Я… я… я, худого не скажу… гнида ты, вот!