— Мне, Михаил Сергеич, что годы его, что умельство — не закон, — убеждал Илья Тимофеевич Токарева. — Это ж денежная душа. Он на любое дело сквозь червонец глядит.

— Ничего, Илья Тимофеевич, — успокаивал Токарев, — пускай работает. Ходит, просится. Давайте уважим старика.

— Мы-то уважим, — ворчал Сысоев, — он бы вот не «уважил» нас. Наведет муть, вот посмотрите…

Первые дни Ярыгин держал себя в бригаде тише воды, ниже травы. Присматривался из своего угла к работе остальных, но никому не мешал, мало с кем разговаривал, а к делу проявлял повышенное усердие, оставаясь даже после смены повечеровать, чтобы подогнать работу на завтра. Никаких признаков «мути» пока не было.

Началось все с попытки «обработать» Сашу Лебедя. Как-то он тоже остался после смены, не успев докончить задание до гудка.

Проходя мимо, Ярыгин сказал, как бы между прочим:

— Самого смолоду огольцом звали, но уж вот в дураки не рядился да и других не подводил, хе-хе!

— Кого, дядя Паша, не подводил? — не поняв, спросил Саша.

— Кого, кого! — кривя рот, передразнил Ярыгин. — Друзей-товаришшей своих, вот кого!

— А кто подводит-то?

— Ваша милость, грудное младенчество, друг-товаришш! — уже не стесняясь, окрысился Ярыгин. В цехе, кроме него и Саши, никого не было и разговаривать можно было начистоту. — Ты скажи мне, Аника-воин, чего ради норму-то выжимаешь?

— Как чего? — откровенно удивился Саша, устремляя чистые карие глаза в остренькие глазки Ярыгина. — Мы на комсомольском собрании решили…

— На каком таком собрании? — не отступал Ярыгин.

— На комсомольском! — начиная раздражаться, громко и с ударением произнес Саша. — Обязательство принимали — к тридцать восьмой годовщине каждому комсомольцу по сорок норм сделать!

— А по сорок рублей с копейками к годовщине заработать, до такого обязательства не докумекался при всем при том?

— Почему по сорок?

— Так и быть, расскажу тебе, друг-товаришш, по совести, слушай.

Ярыгин примостился на уголке Сашиного верстака, обшарил глазками взволнованное раскрасневшееся Сашино лицо и начал:

— Нормы в нашей бригаде временные, друг-товаришш? Временные. А для чего временные? Да начальству приглядеться надо, кто с дурной головы перевыполнять их пуще начнет. Ты нажмешь — перевыполнишь, другой нажмет — перевыполнит, третий на вас шары распялит, да туда же подастся, и пошло… Глядишь, на норму нашлепку приделали — выросла матушка, а по расценочке при всем при том ножницами чик! — и остригли гребешок, а за гребешком и голова туда же. Докумекался, друг-товаришш? Хе-хе! А ты говоришь, комсомольское собрание! Понажимай-ка вот этак-то еще с недельку да погляди, что выйдет! Вспомнишь, небось, дядьку Пашу Ярыгина.

Саша даже рот открыл от таких речей. Из-под красноватых век Ярыгина поблескивало что-то насмешливое и колючее. Старик слез с верстака.

— Дядя Паша! Это что же выходит? — взволнованно проговорил Саша. — Выходит, я свою комсомольскую честь должен на выгодную расценку променять, так, что ли?

— Так — не так, про то гадалка знает, а карман, друг-товаришш, только так признает… — загадочно прошуршал Ярыгин, направляясь к своему верстаку.

— Нет, вы скажите мне! — делая шаг вперед, крикнул вслед Ярыгину Саша. — Вы зачем меня подлости учите, зачем? Я в ремесленном два года учился. Государство бесплатно меня учило, слышите? У меня уменья, может, меньше вашего, только я привык, чтоб столько делать, сколько руки могут да сколько совесть велит! Я хотя и мало еще жизни видел, только вы меня подлости все равно не научите! Советский я человек, вот! Понятно вам?

Ярыгин обернулся и некоторое время стоял, как истукан, топорща усики, потом сказал:

— Умный сам поймет, а дурака не научишь, друг-товаришш. Ну и при всем при том я, кажись, тоже не турецкой человек, хе-хе! — Ярыгин осклабился и ушел в свой угол.

Саша, нахмурив брови, с ожесточением принялся за прерванную работу.

Но не таков был Ярыгин, чтоб спокойно, сложа руки дожидаться той поры, когда «расценочке остригут гребешок». Нужно было что-то придумывать, что-то такое осторожное, незаметное и действенное. Для этого нужно было побольше единомышленников, и Ярыгин искал их, прощупывал, как только умел, и, не гнушаясь ничем, выбирал тех, кто, на его взгляд, послабее «торчит на столбиках!». Но ему определенно не везло. Кроме Степана Розова, угрюмого, молчаливого и любящего выпить на даровщинку парня, в бригаде никого «не наклевывалось».

Некоторое время он сохранял еще надежду отыскать сочувствующего в хмуром «трудколоновце» Илье Новикове (хоть и не работает в бригаде, все равно на что-то может сгодиться, мало ли!). А Илья частенько заходил в гарнитурный цех (пока так и сохранивший свое прежнее название), особенно с той поры, как его снова перевели из подручных на фрезер. Парень обычно обслуживал станок, не прибегая к помощи ни слесарей, ни столяров. По вечерам или днем, в свободное от смены время, приходил в цех к «цулажникам».[2] Если там не оказывалось свободного верстака, шел в гарнитурный. Ярыгин, вечеровавший почти ежедневно, охотно давал ему свой инструмент, добрый, старинный и ладно присаженный, стащенный у мебельного царька Шарапова, когда того раскулачили.

Вскоре после разговора Ярыгина с Сашей Новиков вечером снова пришел в гарнитурный цех. Нужно было подремонтировать кое-что, и он опять попросил у Ярыгина инструмент.

— Бери, бери, друг-товаришш, — ответил Ярыгин, — любой выбирай. Будет время, посчитаемся, хе-хе!

Новиков выбрал в ярыгинском шкафу инструмент и, пристроившись на Сашином верстаке, где было светлее всего, принялся за работу. Закончив ее, он вернул инструмент, поблагодарил.

— Чего ладил-то опять? Рациялизацию всё? — прищуриваясь, спросил Ярыгин.

— Так, по малости, подремонтировал…

— Скромничай!

— Нет, верно, Пал Афанасьич.

— Я седьмой десяток Афанасьич, не проведешь, хе-хе! На план всё нажимаете?

— Да мне чего проводить вас? А на план-то как не нажимать. Вы вот тоже ведь… на план жмете?

— Как не жмем! Хе-хе. План-то, друг-товаришш, без нас с тобой сделается, без нас провалится. Шкура на нас не планом ко хребту пришита, деньгой пристрочена. Крепка деньга — крепка строчка, зубами не отдерешь; тонок карман — в пору поглядеть, кабы шкура не отвалилася, хе-хе!

Ярыгин даже причмокнул от удовольствия. После несговорчивых собеседников вроде Саши разговор с Ильей — сущее удовольствие! Ишь, какой смирненький.

— Так план-то из нормы получается, Пал Афанасьич.

— Из нормы денежка вытекает, друг-товаришш. Заработки-то какие? С контролем-то вашим, поди, тово? Лишка уж не отхватишь?

— На что мне лишнее? Хватает зарплаты.

— На что? Хе-хе-хе! — рассмеялся Ярыгин. — Схимник, ваша милость! Деньги лишние не бывают. А тебе ведь не стариково дело, в жизни кудай-то присосаться надо, а без деньги, что без клейку, — никуда не прилипнешь, так-то! — Не обращая внимания на то, что Илья слушает его плохо и уже собирается уходить, Ярыгин продолжал:

— Тебе деньга — дело особо первостатейное. Житьишко-то — слыхивал я — сызмалетства не шибко завидное подвернулося, знать-то, шкварочка от него за щеку не завалилася, хе-хе! — Ярыгин многозначительно замолчал. Глаза его поблескивали оловцем.

К чему мою жизнь-то вспоминать? — глухо проговорил Илья. Он уже жалел, что не ушел сразу, что ввязался в этот неприятный разговор. Когда-то в детстве его собственная, мальчишеская тогда еще, жизнь была исковеркана вот этим же словом — деньги. Деньги и давление черной воли темных людей увлекли его в те дни на опасные трапы жизни. Он ушел от этого кошмара, встал на светлую дорогу, а теперь этот старик хочет поднять со дна исчезнувшую давным-давно муть.

Илье стало невыносимо гадко от присутствия Ярыгина, от его бегающих, обшаривающих глаз, от его фиолетовых губ.

— А что и за грех, ежели прошлое для вразумления помянуть? — развел руками Ярыгин. — И обижаться не след. А денежных-то при всем при том и девки больше любят, хе-хе…