Считавший свою работу делом первостепенным, Егор Михайлович Лужица никогда не укладывался в рабочее время и много трудился по вечерам. Кроме своей бухгалтерии, он не хотел знать ничего, может быть, потому, что жизнь обернулась для него особенно горько. В прошлом году у него скоропостижно умерла жена, и это перевернуло все его существование. Хозяйства он не вел, обедал и ужинал в столовой. Только вечером пил чай дома. И когда чай поспевал, звал Валю.

Егор Михайлович, «опухший», по его словам, от «бесконечной цифири», начинал бесконечный разговор. Рассказывал разные истории, цитировал Козьму Пруткова, расспрашивал Валю о ее жизни. Она обычно отвечала скупо и неохотно, больше любила слушать сама.

Разделавшись с шестым стаканом чаю, Егор Михайлович разворачивал газету. Валя мыла посуду, благодарила, уходила к себе и снова бралась за книгу…

Чтение сделалось главным ее утешением в жизни. За книгой незаметно шло время и можно было не думать ни о чем своем. Но иногда от неотвязных мыслей не спасала и книга. Валя вдруг отвлекалась и погружалась в раздумье. Чаще всего возникала одна мысль. Это было почти сном наяву. Ей представлялось: ночью в грозу она идет по лесу одна. Синие молнии хлещут мокрую землю. От них шарахается в сторону темнота. Делаются видными дорога и белые стволы берез, словно вышагивающие из тьмы. Навстречу выходит Алексей. Он протягивает Вале руки и говорит: «Наконец-то я нашел тебя, Валя!», а у нее от счастья слабеют ноги. Она опирается на протянутую Алексеем руку и идет рядом с ним. От этого делается легко и радостно.

Но мысль — видение гаснет и исчезает. Остаются книга и одиночество. В такие минуты Валя начинала жалеть, что когда-то выбрала библиотеку вместо станка в цехе: «Была бы теперь с Алешей!» Но сразу вспоминалось другое: «Там все равно ведь Таня. Конечно, Алексей любит ее». Валя убеждала себя: «Ну какой толк был бы от меня там? Работала бы для себя и всё, а помочь, как Таня, разве смогла бы Алеше чем-нибудь? Да и кому, вообще, я могу помочь хоть в самом пустяке?».

Но тут Валя вспоминала случай, когда она помогла Егору Михайловичу. Из-за пропавшей копейки у него не клеилось дело с отчетом. Эта копейка была постоянным врагом Егора Михайловича. Она терялась всякий раз в последнюю минуту перед завершением материального баланса. Начиналось сражение. Егор Михайлович сбрасывал пиджак, оставался в полосатой тельняшке, засучивал рукава и, скинув со счетов все косточки, гонялся за копейкой, пересчитывая свои ведомости по вертикалям и горизонталям.

За то, чтобы сохранить каждую народную копеечку, добываемую, по его словам, с превеликим трудом, старый бухгалтер сражался всю жизнь. Он любил свою работу упрямой и бескорыстной любовью. Потери в производстве его возмущали. Когда возникал вопрос о том, что надо списать что-то, он всегда ворчал, рассматривая акт: «Насобирали миллион подписей, безалаберники, и похоронили народную копейку!» Часто не выдерживал, шел прямо к директору и доказывал: «Не списывать, а наказывать надо!»

Про Лужицу говорили: «От Егора Михайловича ни одна копеечка не скроется!» А вот в балансе у него копейка очень часто терялась, будто пряталась за колонками цифр, расплачиваясь неблагодарностью за постоянную заботу о ней. В поисках неточности Егор Михайлович раздражался, ворчал и серел лицом. А когда он окончательно выдыхался, на помощь приходили сослуживцы, и хитрая копейка, наконец, отыскивалась…

Валя как-то вечером зашла к нему в бухгалтерию за ключом от дома и застала Лужицу в отчаянных поисках копейки. Она робко предложила попробовать помочь, и Егор Михайлович с радостью согласился. Он стал диктовать Вале цифры. Дубовые косточки грохотали под ее пальцами, как снаряды ударяя в незримый заслон, за которым пряталась каверзная копейка. Вале, повезло: потеря отыскалась в течение двадцати минут к великой радости Егора Михайловича и ее самой. Потом она стыдила себя за эту минутную радость по такому пустячному поводу, представляла себе, что переживают люди, в руках которых спорится большое дело, и чувствовала себя ничтожной.

За чаем Егор Михайлович был в великолепном настроении. Допив третий стакан, он перевел разговор с потерянной в балансе копейки на государственные средства и ошеломлял Валю страшными цифрами.

— Нет, ты только прикинь, Валюша, — говорил он, наливая себе новый стакан, — до чего иногда мы невнимательны к пустякам. Бюджет государства строится из копеек, именно из них слагаются миллиарды! Без одной копейки нет миллиарда, как же не драться за нее? Каждый сбережет по копейке в день, сколько это получится — в целой-то стране, а? Да за весь год? Вот и в производстве так. От одной дощечки сантиметровый обрезок пропал, посчитай — за смену тысяча дощечек — тысяча обрезков — десятиметровая доска! Помножь на три смены, да на триста дней в году, да приведи к пятилетке, да возьми сотню фабрик, хотя их, конечно, куда больше — всех-то. Что получится? Четыре с половиной миллиона метров! Вот такой компот! Полсотни тысяч кубометров добра братья мебельщики за пятилетку ногами истопчут! Тебе, Валюша, не страшно?

Валя слушала и наливала чай мимо стакана. Спохватившись, она торопливо промакивала лужу на клеенке полотенцем, а Егор Михайлович принимался подсчитывать общее количество отходов в одной только мебельной промышленности. Получалась астрономическая цифра. Он множил ее на рубли, для чего-то делил на время и в конце концов выкладывал перед потрясенной Валей добытое ядрышко расчетов: мебельщики во всей стране каждую секунду бесполезно растрачивают, топчут, жгут, превращают в пыль больше кубометра драгоценной, золотой древесины. В секунду! А ведь это же двадцать тысяч копеек!

Егор Михайлович так разошелся, что вместо шести обычных стаканов чаю выпил семь. Отодвигая последний, он гремел блюдечком и отдувался.

— Тридцать лет я по «деревянному» балансу работаю, вот и посчитай, Валя, сколько за это время через вашего брата, мебельщиков, добра прахом пошло. Вот такой компот!..

Засыпая через час в своей комнате, Валя немножечко радовалась, что мебельщик из нее не получился и на совести поэтому не успело накопиться столько смертных грехов. Ночью она видела сон. В цехе хрипела маятниковая пила. Из-под нее сыпались крохотные обрезки. Больше, больше… Вырастала целая гора. Она шевелилась, разваливалась. Из-под обрезков вылезал Егор Михайлович. Процеживая между пальцев, как зерно, золотистые деревянные призмочки, он выпячивал губы, словно дул на что-то очень горячее, и шумел: «Ты подумай, двадцать тысяч копеек за секунду! Вот такой компот!..»

От таких разговоров со старым бухгалтером все чаще и чаще приходила мысль, что вот, если бы каждый заботился о том, чтобы беречь неоценимые природные блага, которые проходят через человеческие руки, сколько бы их было сохранено! Какая это радость сберечь ценное! Даже самый пустячок, хоть совсем немного! Какая это радость участвовать в жизни, пусть так незаметно, как Егор Михайлович. А если участвовать, значит и счастья добиться когда-нибудь можно! Снова приходили на ум слова Алексея о том, что счастье — это когда человек врезается в жизнь, как сверло в самый твердый металл, нагревается до предела, и всем рядом с ним делается тепло…

И вдруг все эти мысли уходили — начинался «приступ» одиночества.

Так шли дни. С трех часов до девяти Валя работала в библиотеке. Принимала и выдавала книги, рылась в путанице разноцветных корешков и переплетов, в беспорядке, созданном ею самой, да изредка поглядывала на дверь: не войдет ли Алеша…

Но входили другие.

Есть на земле тишина, которая страшнее бури, — это тишина одиночества. Ничто не движется, даже время, Движутся только мысли, но движение их не организовано. Они проносятся, гаснут, не оставляя следа. Отдельные вспыхивают ярко. В них угадывается что-то теплое и хорошее, нужное. Но эти мысли тоже умирают. Тишина. Слышны только удары твоего сердца. Оно стучит, стучит… и ничем не может помочь…

Когда-то эта тишина стала для Вали спасением. Теперь она начала угнетать. От нее нужно было уходить, но куда? У Вали даже подруг не было. С тех пор, как познакомилась с Таней, ее тянуло к этой девушке, хотелось сойтись поближе, поговорить хоть когда-нибудь, бывать с ней вместе. Таня, правда, часто звала ее к себе. Но прийти Валя не решалась. Вдруг просто из вежливости пригласила? А когда вспоминала, что идти нужно в дом, где живет Алексей, то решала, что это и вообще неудобно. Алеше может показаться, что нарочно из-за него пошла…