Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся:

— Эка страх тебя взял. Говорю тебе, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.

— Прямо уж! — недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь: — Сережка-то чего не идет?

— Придет. После собрания коммунистам остаться велено было.

— Собрания да собрания все… За день не наговорятся, — ворчала Марья Спиридоновна, прибирая на столе… — Опять все простынет.

Не дождавшись Сергея, Илья Тимофеевич ушел спать на сеновал. Уснуть он не мог долго. Ночь наступала пасмурная и теплая. Сено дурманяще пахло и при каждом движении шелестело под его головой, щекотало то лоб, то ухо. Где-то скрипел коростель…

Собранием Илья Тимофеевич остался доволен: «Правильно делаем, ой как правильно! — думал он. — Давно пора!» Снова проходило в памяти все, что говорилось сегодня. Идею взаимного контроля одобрили почти все, а Илье Тимофеевичу больше всего понравилось, что каждому рабочему дадут теперь небольшой альбом с техническими документами, в которых будет все самое главное: и размеры сказаны, и чертеж будет, и какой материал надо применить и какой нельзя. Но самым умным и правильным показалось то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подписью главного инженера об утверждении. «Поди попробуй, помимо аталона этого самого, соорудить! Нет уж, никуда брак тут не спрячешь! Молодцы мужики!..»

Эталоны предложил Токарев. И к сообщению его о том, что они будут введены, на собрании отнеслись по-разному. Иные одобряли, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое, мол, все это.

Радовало Илью Тимофеевича и то, что народ и «начальство» поддержали его предложение сколотить «бригадку» для изготовления новых образцов, чтобы после в отдельном цехе начать серийное изготовление такой мебели и втягивать в него лучших рабочих.

Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что такое название ей обязательно следует присвоить после, когда она вырастет, и что допускать к «художественному» надо будет самых достойных, чтобы все боролись за почетное право попасть туда. И получится, что за хороший труд трудом и награда. Лучшие получат право трудиться над созданием самого красивого, художественного.

Сергей Ильич пришел через час. Спал он обычно в доме, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.

— Ты чего, тут, что ли, спать станешь? — спросил старик, услышав шаги Сергея и шуршание сена.

— Не спишь, батя?

— Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, что там еще баяли?

— Я не спать. Директор тебе передать наказывал, чтобы ты утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И чтобы пораньше, слыхал?

— Не глухой… А на что?

— Не знаю, сам скажет.

— Вечно у вас тайны всякие: сам, сам скажет! — проворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. — Приду уж, ладно… — бросил он вслед спускавшемуся по лестнице сыну.

Ворочался он еще долго. Слышал, как хлопали двери в доме и как Сергей пробирал своих сыновей за то, что поздно вернулись с реки, и как оправдывались мальчишки богатым уловом. Слышал, как Марья Спиридоновна ходила с фонарем в хлев к корове. Под дощатой крышей метались и золотили доски желтые отсветы фонаря. Потом все утихло. Только слышно было, как тоненько и назойливо звенит возле самого уха комар…

— Давайте, Илья Тимофеевич, бригадку будем сколачивать, — сказал Токарев, когда наутро Сысоев вошел к нему в кабинет. — Зерно, так сказать, будущего «художественного», а?

Директор, видимо, был в хорошем настроении. Он ходил по кабинету, потирая руки и довольно поблескивая глазами. Несмотря на то, что спал он в эту ночь так же мало, как и всегда, лицо его казалось странно посвежевшим. Может быть, это было от чуть заметной улыбки.

— Что ж, дело правильное, — согласился Илья Тимофеевич.

Директор усадил его в кресло, сел за стол сам.

— Я хочу назначить вас бригадиром, — сказал он, поставлю на оклад. Это очень важное, интересное начало. Потом, когда бригада вырастет, создадим цех и вас — мастером.

— Я худого не скажу, Михаил Сергеевич, — начал Сысоев, откашлявшись, — только в начальники-то вы меня не запячивайте, не по мне это. Век свой руками на житье зарабатывал; «клеянка» у меня на это дело не приспособлена. — Он похлопал себя ладонью по голове и снова откашлялся.

Токарев начал уговаривать. Илья Тимофеевич не соглашался, уверяя, что «в освобожденные начальники» он не годится, что «грамотёшки» у него маловато… Токарев не отступал. Наконец сошлись на том, что Сысоев примет бригадирство временно и при том условии, что и сам будет работать за верстаком, обеспечивая лишь необходимый «догляд» за делом.

Директор поручил ему подумать о составе бригады и принести денька через два, не позже, список.

— Только таких людей, на которых положиться можно, что не подведут, — предупредил он. — А я позабочусь о том, чтобы оплата за образцы и за все, что будете создавать после них, заинтересовала бригаду. Значит, договорились?

Илья Тимофеевич целый день раздумывал над составом будущей бригады. Посоветовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже прочил в «мебельные ополченцы», как назвал он бригаду. Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой «краснодеревный» разряд.

— Зря, Серега, зря не соглашаешься, — наступал отец, — смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого поставь, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Так записать или как?

— Не пойду, батя, не наседай, — отговаривался Сергей. — Пошел бы я, и дело мне это, сам понимаешь, как мило, да только…

— Ну чего только?

— А то, что промежуточный склад — это мне партийное поручение, понятно тебе? Ты пойми, у меня здесь оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.

— У тебя оборона, а у меня наступление, — подмигнул Илья Тимофеевич, — ну-ка смекни, что лучше?

— Не мани, не мани! — махнул рукою Сергей Ильич. — В этом деле я над собой не хозяин, понял?

— Надо полагать… — отступился наконец Илья Тимофеевич.

Состав бригады все же наметился подходящий. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, такого, что, по словам самого Ильи Тимофеевича, «и у турка цвет лица, без сомнения, потерялся бы», старый мастер нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание состава бригады.

Половина фамилий уже была занесена на чистенький листок из школьной тетради, когда в обшивку дома постучали.

Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, он спросил!

— Кто?

— Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, — раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.

— Чего стряслось, Пал Афанасьич? — недовольно спросил Сысоев.

— Дело есть, Тимофеич, первейшей важности.

«Неспроста прикатил, хитрый черт!» — подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжжется.

Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами, Сысоев сел возле. Помолчали.

Солнце стояло низко. Его лучи светлыми полосами пробивались сквозь нагромождения облаков. Стороной тили дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва заметно ползли вместе с нею. Где-то в стороне лениво перекатывался гром.

Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменевший. Глаза его остановились на одной точке, будто прицеливались. Только пальцы рук по-прежнему извивались на коленях.

— Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? — спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. — Меня из избы вытащил, а сам сидишь, молитвы на память читаешь, что ли…