Таня вскрикнула, вцепилась пальцами в щеки. Тело ее вдруг напряглось, потом сразу обмякло. Она упала на подушку и долго лежала без движения, как в обмороке, хотя глаза ее были открыты. Скорее, это был не обморок, а странное оцепенение. Ксения Сергеевна растерялась. Она не знала, чем помочь девочке, суетилась, хотела напоить водой. Таня не пила. Тогда Ксения Сергеевна просто стала гладить ее лоб и волосы. Дышала на похолодевшие пальцы…

В стороне возник ровный отдаленный гул. Он становился все слышнее.

— Мама, наши! — неистово крикнул Георгий, бросаясь к окну, а потом снова к дивану, где лежала Таня. — Наши!..

Над городом шли на запад советские самолеты. От гула пропеллеров звенели в окнах уцелевшие стекла, звенел воздух.

— Наши, Татьянка! Вставай! — голосил Георгий, не обращая никакого внимания на мать, убеждавшую его не шуметь.

Таня вдруг вскрикнула, болезненно, не по-детски, и по-настоящему разрыдалась.

…Собрав только самое необходимое, в тот же день они уехали на восток.

На третьи сутки пути дорога Таниной жизни круто повернула в сторону. На одной из больших станций девочка отстала от эшелона.

Остановка предполагалась долгая. Таня вызвалась сбегать за кипятком. Пока наполнялся чайник, на первый путь принимали встречный, воинский эшелон. А когда Таня, прождав минут пять, перебралась, наконец, к своему составу, мимо нее уже катился последний вагон.

Заявить об отставшей девочке Ксения Сергеевна смогла только на четвертой станции, потому что на первых трех поезд не останавливался, даже не замедлял ход. Ей пообещали принять все необходимые меры.

А Таня долго еще стояла между путей с чайником в руках и сквозь проступившие слезы смотрела туда, где исчезло белое облачко паровозного дыма. Потом она растерянно бродила по платформе и, наконец, уселась совсем в стороне, возле зеленого заборчика. Она не знала, что ей делать теперь…

Внезапное одиночество Тани, к счастью, оказалось недолгим. К платформе неторопливо подошел другой эшелон. Таня побежала к вагонам, из которых доносились детские голоса. Это эвакуировался детский дом одного из западных городов. Десятки девочек и мальчишек высыпали из вагонов, чтобы немного поразмяться. В толпе никто не обращал на нее внимания. Неожиданно совсем рядом раздался удивленный возглас:

— Танюшка, ты?!

Таня увидела прямо перед собой круглолицего, голубоглазого мальчика с белыми, как лен, волосами.

— Ванёк! — вскрикнула она, хватая мальчика за руки.

Да, это был Ваня Савушкин, «старый» товарищ детских игр той поры, когда она не знала еще Георгия, Сирота, рано лишившийся матери, он жил с отцом в маленьком флигельке рядом с домом, в котором жила Таня. Они крепко дружили, а бывало, и сражались за честь двора вместе, не задумываясь над тем, что сражения больше к лицу мальчишкам. Тане было восемь лет, когда Ваня уехал с отцом в другой город.

Нет радости больше той, чем в горькую минуту встретить друга. Ребята, девочки мгновенно окружили друзей. Поднялся шум, в котором ничего невозможно было понять. Однако вскоре было выяснено все, что касалось обстоятельств встречи.

— Поедем с нами! — заявил Ваня, быстро разобравшийся в обстановке. — Пошли, я тебя к директорше, Елене Ивановне сведу! Куда деваться-то будешь?

И Таня уехала вместе с ребятами детского дома. Тропинка ее жизни поворачивала в сторону, должно быть, очень круто, потому что, когда эшелон прокатился через последнюю станционную стрелку, дежурному по станции сообщили по селектору о просьбе Ксении Сергеевны разыскать девочку десяти лет по имени Таня Озерцова.

Детский дом, в который попала Таня, обосновался в Новогорске, молодом уральском городе шахтеров и металлургов. Первый военный год был для нее не только годом первого детского горя, он заронил в ее сердце и крупицу радости: в сентябре девочку приняли в музыкальную школу.

А потом был февраль сорок второго… концерт для танкистов… до-минорный шопеновский этюд и подарок пожилого солдата. Он тогда назвал Таню дочкой, и она сразу подумала об отце, о письме и о том, как за одну ночь постарела мать. Таня долго сидела за кулисами в огромном плюшевом кресле и плакала…

Шли тяжелые военные годы. Было трудно, голодно. В морозные ночи в интернате можно было спать, только с головой забравшись под одеяло и поджав ноги. Вечерами девочки вязали пестрые и теплые солдатские варежки. Таня всякий раз пришивала изнутри белый лоскуток со своим именем. Она хотела, чтобы связанные ею варежки попали к тому солдату, что назвал ее на концерте дочкой, и совсем не думала о том, что он не знает ни имени ее, ни фамилии.

Ваня Савушкин иногда приходил в интернат, где жила Таня. Они часто вспоминали мирные дни и одну из общих побед, когда с позором бежал со двора наглый верзила Генка Кошкин. Он едва не скормил коту дрозда, которого Ваня как-то подарил подруге. Таня вынесла клетку во двор, чтобы выпустить птицу на волю, а Генка вырвал клетку из ее рук и, умчавшись к сараю, уже открыл проволочную дверцу перед самой мордой рыжего «ничейного» кота, который с давних пор жил во дворе. Но не успел кот разобраться в обстановке, как Ваня налетел сзади на Генку, подкатившись под ноги, сбил его на землю, а Таня, подбежавшая следом, подхватила клетку. Дрозд вылетел, но Генка, рослый и сильный, начал избивать маленького Ваню, сумевшего все же расквасить недругу нос. Исход боя был решен Таней. Она схватила метлу, налетела сбоку и с размаху хлестнула верзилу по лицу. Он пытался защищаться, но Таня в гневе наотмашь била его изо всех сил. Враг бежал.

Вспоминая это, Ваня хмурился: «Фашист он, этот Генка!» — «Нет, — отвечала Таня, — фашисты в сто раз хуже».

Часто говорили о том, кем быть после, когда вырастут.

— Ты уж, конечно, кроме музыки никуда, Танюшка?

— А ты? — спрашивала Таня.

— Я? В пограничники. — И это тоже была мечта.

Прогремел залп победы. Солнце стало ярче. Небо слепило глаза нестерпимой синевой. Этот день запомнился Тане светом, радостью и хорошей, приятной усталостью под конец. А ночью она проснулась: что-то спугнуло сон. Может быть, это юность постучалась в сердце. Таня долго лежала, глядя в голубеющее окно, а потом подошла к нему, отворила. В комнату проник сыроватый ночной воздух, пропитанный запахом свежей листвы. Рядом спали подружки. И как-то сама собой пришла в голову мысль о Георгии. Стало хорошо и радостно: «Можно будет поехать домой… встретить его… опять играть вместе…» Но куда поехать, как и где встретить, — Таня не представляла себе. Просто верилось: кончилась война, и все теперь сбудется. Она стояла, опершись о косяк, и смотрела на звезды. Между ними горела одна, самая яркая. Таня закрывала глаза и загадывала самое заветное: «Если открою глаза и сразу найду эту звездочку, все сбудется». Она отворачивалась, чтобы труднее было отыскать; так будет верней… Поворачивалась, открывала глаза, и звезда находилась сразу. «Сбудется!» — радостно прыгало сердце…

Летом через год Таню приняли в комсомол. Произошло это в день ее рождения. Одна из воспитательниц подарила ей томик Пушкина с надписью на первой страничке: «Танюше Озерцовой в день рождения, в знак ее чудесного музыкального дарования». Дальше шла выдержка: «Независимо от того, что Пушкин излагает в форме стиха, в самом стихе, в его звуковой последовательности есть что-то, проникающее в самую глубь души. Это что-то и есть музыка… Чайковский».

Вместе с Таней в комсомол приняли и Ваню Савушкина. Комсомольские билеты им вручили через три дня в райкоме комсомола. У секретаря было юношеское лицо и совершенно седые волосы. Рядом с его креслом стоял новый костыль. В этой комнате, залитой зеленоватым светом, который пробивался сквозь густую крону высокого тополя, произошел разговор, оставшийся в памяти. Это был разговор о человеческом долге, о призвании, о больших делах, которые предстояло свершать комсомольцам, о труде — первой из всех необходимых человеку радостей…