Стало быть, воды нигде нет. Значит, бомба попала в водонапорную станцию или в главный водопровод. Одним словом, правительство обязано принять все меры, чтобы в срочном порядке устранить последствия бомбежки. Да, но что значит «срочно»? В конечном счете населению неделю-другую придется пользоваться кипяченой дунайской водой, и пока не иссякли запасы минеральной воды, вина, пива, соков, молока и имеются свежие фрукты… Но я. сколько я смогу вытерпеть? Разве не лучше было бы, если бы меня обнаружили, отдали в полицию, как дезертира с военного завода?.. Пусть будет что угодно, только не эта ужасная медленная смерть. Лягу и буду лежать неподвижно, может, так дольше вытерплю… Нет, я должна каждую минуту бегать к крану, должна не прозевать воду. Ведь вполне возможно, что воду экономят и будут давать только полчаса, если вообще будут давать. Что мне делать, господи, что мне делать? Какой смысл, что я вытерпела тридцать один день, раз теперь приходится погибать от жажды?

Агнеш вернулась в конторку. Под письменным столом лежал свернутый матрац, сшитый ею из кусочков меха и сукна. Она развернула его, разостлала на полу и легла. В конторке был душный, пыльный воздух. Агнеш легла на спину. Видневшаяся на потолке рука скелета, казалось, о чем-то сердито предупреждала! Глупо! До чего же глупо я поступила! И как-то сразу все ее поступки представились ей смешными и непонятными. Не удержала язык за зубами, и на нее донесли. Чем бы все это кончилось? Очевидно, ее интернировали бы. Ну и пусть бы интернировали. Пожалуй, так было бы лучше. В концентрационном лагере по крайней мере дают есть, пить, а может, и посетителей пускают. Она смогла бы говорить с людьми. Когда-нибудь ее все равно выпустили бы на свободу. А здесь? Отсюда ей не выбраться до конца войны. Срок удостоверения, выданного на военном заводе, истек.

Да, если бы она даже захотела, разве она может выйти отсюда? Кто знает, будут ли проходить мимо люди? А когда кончится война? Может быть, никогда. Разве не было в истории столетней войны? Два года американцы и англичане оттягивали высадку на континенте, и у Шербурга тоже не станут спешить с наступлением… С каких пор они находятся в Италии! Кто знает, может, их уже отбросили назад? А русские? Где они? Может, и их оттеснили? Но почему же тогда участились воздушные налеты? Жаль, что она не может слушать последние известия. Известия? Да зачем ей теперь известия? Ведь в висках стучит, кружится голова, ее тошнит, в горле горит, во рту сухо, от жажды хочется плакать. Немного воды, только глоток воды…

Теперь уже она знает, что ощущает путешественник в пустыне… Неужто она сошла с ума от жажды? Может, ей только показалось, что сюда приходили двое каких-то мужчин?

Собственно говоря, зачем ей ждать, пока она совсем ослабеет, мучительная смерть может тянуться много дней. Сейчас, пока у нее еще есть силы, сейчас надо умирать.

Агнеш продолжала лежать на своей меховой подстилке, не в состоянии представить, что же такое смерть. Выбить окно и выброситься вниз. Какой-то миг она будет еще ощущать движение, солнечное сияние, воздух. Какой-то миг будет лететь с распростертыми руками — так, как последователь Икара, а потом конец…

Как-то раз Тибор рассказывал ей о какой-то книге, она уже не помнит ее названия. Там говорилось об одном мосте, перекинутом над стремительно мчащейся по ущелью рекой. Когда по этому мосту проходили четыре или пять человек, он обрушился. Об этих погибших людях и повествует книга, о людях, которым надлежало погибнуть именно здесь, так как у них уже не было ни целей, ни желаний… В детстве Агнеш тоже думала, что человек живет на земле до тех пор, пока у него есть дело. Поэты напишут все свои стихи, а затем умирают…

Неужели пришел конец и ее жизни? Неужели больше нет у нее никаких желаний?

Она смотрит на потолок, на костяные пальцы. Да, у нее нет никаких желаний.

На руке громко отсчитывают минуты ее часы. Если долго слушать с закрытыми глазами, монотонное тикание одурманивает, усыпляет. И Агнеш впадает в забытье, она уже не слышит тикания часов. До ее слуха доносится какая-то тихая, печальная мелодия, очень знакомая, очень грустная мелодия. В памяти воскресают эпизоды прошлого. В саду Карой среди милых деревьев выстроились ряды удобных стульев, на возвышении расположился оркестр, перед которым, согнувшись над партитурой, стоит Тибор. Он что-то объясняет и показывает, случайно касаясь ее руки. Оркестр играет эту мелодию. Вторую часть «Симфонии Судьбы».

О, сколько в мире красоты! Разве можно добровольно отказаться от жизни? Может быть, через минуту пойдет вода. В бесконечном пространстве и в бесконечном времени она уже нигде и никогда не сможет начать свою жизнь снова. Больной, страдающий неизлечимым раком, и тот хочет жить. Слепой и калека тоже цепляются за жизнь. Жизнь надо любить и бороться за нее. Сейчас шесть часов вечера. Через час она опять пойдет в туалетную, может, к тому времени дадут воду.

Не двигаясь, Агнеш следит за передвижением стрелок на часах. Наконец быстрые секунды и медленные минуты проходят. Семь часов. Число семь приносит счастье, мелькнуло у нее в голове. Она медленно бредет в туалетную. С каждым шагом сердце, кажется, готово вырваться из груди. Слабость вынуждает ее опираться о стену. Глотка, язык горят… Дрожащими руками она открывает кран.

Воды нет.

КАС — Команда аэродромного строительства — заняла все имение в Фаркашпусте. В апартаментах бежавшей на запад графини поселились два молодых инженер-лейтенанта, которые в поисках развлечений хватали по ночам попадавшихся на глаза девушек, наряжали их в длинные хозяйские ночные рубашки и ложились вместе с ними на кружевные подушки.

Ротная канцелярия была размещена в сводчатой столовой; тут целыми днями сидел в удобном, сбитом бордовым бархатом кресле под двумя чучелами муфлонов с кривыми рогами и грустными глазами главный начальник по рапортам и денежному содержанию вольноопределяющийся сержант Тамаш Перц.

Кабинет старшего лейтенанта Тибора Кеменеша помещался на втором этаже охотничьего особняка. Просторная комната с двумя окнами, тяжелые плюшевые шторы, старомодный кожаный диван, два темных полированных шкафа. Над стойкой белого эмалированного умывальника висела в коричневой рамке икона, а над широкой кроватью гравюра, изображающая тело юного короля Лайоша, найденное в реке Челе. В центре комнаты среди громоздкой мебели стоял изящный круглый столик в стиле ампир, как бы говоря о том, что до переезда сюда КАС здесь побывали другие военные подразделения, которые переоборудовали охотничий особняк на свой вкус. Да и сам Тибор кое-что изменил в комнате. Выбросил стройные, бледно-розовые гладиолусы и гордые тюльпаны и вместо них расставил на этажерках книги. Цветы уступили место тяжеловесному юмору Рабле и горькой сатире Вольтера. Изящный серебряный канделябр с ночного столика старший лейтенант Кеменеш забросил под умывальник, а на его месте соорудил для чтения лампу из карманных фонарей. На ночной тумбочке рядом с полупустой бутылкой джина валялась книга Шоу «Человек и сверхчеловек». Свою саблю Тибор вешал над умывальником, на котором стояла рамка иконы, а шинель — на огромные оленьи рога, которые красовались над диваном.

Из окна открывался вид на тенистый парк. По всему парку пестрели георгины, розы с нежными лепестками, сочные гвоздики; зеленые ветки лип купались в потоках августовского солнца. А чуть дальше за деревьями расстилалось зеленым ковром поле. По этому полю в соответствии с мудрыми инженерными планами сотни рабов, именуемых рабочими ротами, таскали цемент, копали рвы, засыпали ямы, суетились, бегали взад и вперед, но их видимое старание не приносило никаких ощутимых плодов. С начала лета была проложена одна только широкая грейдерная дорога, связавшая луг с ближайшим осинником. Она предназначалась для того, чтобы по ней можно было загонять самолеты в лес и хранить их там в укрытиях, замаскированных ветками и дерном. Дорога была видна издалека.