— Скоты, — выругался Тибор Кеменеш, глядя из окна на светло-желтую полоску дороги. — Не успели еще построить аэродром, не приняли ни одного самолета, а уже умудрились соорудить нечто такое, что сразу же бросится в глаза вражеским разведчикам. Взлетим мы в воздух, да так, что и косточек не соберут.

— Тем более опасно, что в понедельник утром прибывает эскадрилья истребителей.

— Откуда ты взял?

Тамаш Перц сидел у окна и играл пустой кофейной чашкой; он вращал ее в руках, подбрасывал вверх и на лету подхватывал за ручку.

— Ходят слухи. А слухи, как известно, доходят на сорок восемь часов раньше телеграмм.

— Поживем — увидим, — сказал Тибор.

Тамаш промолчал. Он посмотрел на кровать, на которой валялось помятое, грязное полотенце, как только что вернувшийся домой пьянчужка. Старший лейтенант Кеменеш умел в одну минуту создать в комнате полный ералаш.

— Собственно говоря, это последний раз, — сказал он наконец.

— Ты опять о своем?

Тамаш поставил чашку и встал.

— Я больше не могу оставаться здесь. Понимаешь, не могу.

Левой ладонью он пригладил волосы и широкими шагами заходил по комнате.

— Не желаю подыхать здесь, смотреть с утра до вечера на этот позор, на это проклятое, забытое богом… Знаешь, что сегодня придумали жандармы? Перед тем как выгнать рабочих в лес, приказали уложить все вещи в рюкзаки. Во дворе велели рабочим сложить рюкзаки в кучу, а их самих выстроили в шеренги по десять человек так плотно друг к другу, что тем не только шевельнуться — вздохнуть нельзя было. Затем жандармы обшарили рюкзаки и все, что там было: часы, деньги, книги, чулки, лекарства, — «конфисковали» и приступили к обыску людей. У кого находили больше двадцати пенге, кольцо или другую какую ценность, того подвешивали, у кого же обнаруживали еду, того избивали. А наши обожаемые господа офицеры, лейтенант Лекеши и фенрих Пайор, только стояли и смотрели, как представитель КАС, эта старая скотина майор Фюлеки, моет руки, но… как видно, тебе это тоже неинтересно.

— Сожалею, Тамаш. Ты прав. Но что я могу поделать? Рабочие мне не подчинены. Ты ведь знаешь, что я и так подписываю увольнительных больше, чем можно. Участвовать же в войне я не намерен. Не я объявил войну, и мне нет до нее никакого дела.

— Тем не менее мы ей содействуем.

— Позволь. Меньше нашего, право, не сделаешь в интересах Гитлера. Сегодня, например, я весь день читал историю Джона Таннера и пил джин. Тебя устроил в канцелярии, и, как мне известно, ты тоже не утруждаешь себя лишней работой.

— Но против нее… против войны мы ничего не предпринимаем. Позор и стыд, что сейчас, в последние часы, мы… Ведь румыны сложили оружие и объявили войну нацистам, итальянцы, болгары, поляки — все борются против Гитлера. Словакия полна партизан, во Франции сражаются маки́… А здесь, на этом паршивом аэродроме… здесь нельзя ничего сделать.

— А что ты будешь делать в Будапеште?

— Не знаю. Только бы сбросить форму…

— Что касается меня, то я остаюсь. Хорошая комната, здоровый воздух, вкусная пища, книги — что еще человеку надо? Девушки в этих краях тоже не так плохи. Кстати, следовало бы написать письмо крошке Чаплар. Многие месяцы она что-то не отвечает, как видно, обиделась. Хочешь ей написать?

— Что? Ах, да, написать письмо Агнеш? Если ты не возражаешь.

— Она не моя частная собственность, хотя, очевидно, совсем не прочь стать таковой. Каждый раз, читая о судьбе моего дружка Джона Таннера, я начинаю понимать, как хочется этим маленьким обезьянам выйти замуж. Приглашая нас на ужин, они готовы смазать клеем стул, чтоб мы не могли встать и уйти. Предлагая помочь им перемотать нитки, они готовы связать нас по рукам и ногам…

— Послушай, кто-то стучит.

— Кто там? — повернулся Тибор к двери.

— Покорнейше докладываю…

В дверях показался худой, усатый крестьянский парень с дубленым лицом. Он был туго перехвачен ремнем, и верхняя часть просторного кителя, казалось, была надута воздухом.

— Ну, что там, Швейк?

Денщик получил это литературное прозвище от Тибора; настоящее же имя этого парня, уроженца села Дерсентиван, сына зажиточного хозяина и горничной Анны Такач, было Сильвестер Такач. Кеменешу он попался на призывном пункте в Надькате, где служил денщиком у одного старшего лейтенанта — артиллериста, по фамилии Гици. «Ненавижу эту морду! — сказал как-то Гици. — Посмотришь — одно смирение и покорность, но до чего медлительный, сонный, мечтательный. Мне кажется, он охотнее всего занялся бы философией. Книги читает тайком». «Дай его мне», — попросил Тибор. «С величайшим удовольствием».

Швейк равнодушно принял к сведению, что с завтрашнего дня ему придется чистить другие сапоги. Что касается книг, то старший лейтенант Гици ошибался. Швейк никогда их не читал. Но зато выражал свое суждение о происходящих событиях. По вечерам он подолгу беседовал с другим денщиком. «Не армейский человек, этот старший лейтенант Кеменеш. Вот Гици — тот настоящий военный. Правда, груб, скотина, но зато какой солдат! Бывало как закричит — снаряды дрожат от страха. А какой артиллерист! За три километра попадал в ворону на церковной колокольне. И мне бывало говаривал: «Повезло тебе, сукин сын, что служишь у старшего лейтенанта — артиллериста, артиллерист — все равно что огненная молния, от него весь мир дрожит. Он, пожалуй, страшнее грома небесного…» А этот Кеменеш разговаривает, как простой цивильный. Будьте любезны, подайте то, возьмите это. Без меня не отыщет даже своего патронташа».

— Покорнейше докладываю, господин старший лейтенант, — забормотал Швейк, затем на полуслове осекся и заморгал глазами.

— Ну, что там?

— Беда, господин старший лейтенант. Из канцелярии сообщили, что прилетают «Мессеры», и велели сегодня до восьми вечера освободить охотничий особняк. Господину старшему лейтенанту придется искать квартиру в другом месте.

— Что такое? Ты с ума сошел? Кто приказал?

— Покорнейше докладываю, приходил какой-то немецкий сержант.

— Почему вы его не вышвырнули?

— Покорнейше докладываю, в канцелярии никого не было, кто мог бы его вышвырнуть. Майор Фюлеки уехал в Будапешт, господин старший лейтенант Кеменеш находятся здесь, а господа фенрих Пайор и лейтенант Лекеши пребывают в неизвестном месте.

— Ну, ступай к черту и не мешай нам.

— Слушаюсь. Но…

— Швейк!

— Но сержант еще не ушел, он сидит в канцелярии и ждет.

— Пошли его к дьяволу. Ступай!

— Погоди. Я сам схожу и попробую уладить это дело миром, — сказал Тамаш Перц, поправляя китель.

— Могу быть свободным, господин старший лейтенант?

Тибор Кеменеш громко рассмеялся и в ответ только кивнул головой.

Через десять минут Тамаш вернулся.

— Старина, действительно произошла беда. Ты единственный на горизонте офицер, вот и командуй.

— В чем дело?

— Вот приказ. До восьми часов вечера передать охотничий особняк. Командование уступило.

— Вот здорово. Сейчас шесть часов. Куда мы пойдем?

— Леший его знает. Канцелярию можно перевести в барак, Пайор переедет в город. А тебе организуем комнату у управляющего.

— Черт побери. Так пусть немец идет к управляющему.

— Если бы ты был сыном господствующей нации, ты бы тоже не уступил.

— А что они мне сделают, если я не уйду отсюда?

— Все в их руках. На Украине в таких случаях применяли оружие. Думаю, что, поскольку мы как-никак у себя дома, тебя отдадут под суд военного трибунала.

— Не люблю я военных трибуналов. Вообще не люблю треволнений. Но выезжать отсюда тоже не желаю. Может, и среди них найдется хоть один порядочный человек, который поймет меня.

Тамаш посмотрел на часы.

— В нашем распоряжении час сорок пять минут. Пора приступать.

— Они прислали какую-нибудь бумагу?

— У тебя под руками приказ. Я положил его на стол.

Тибор пробежал глазами по листку бумаги с машинописным текстом. Затем вдруг с удивлением уставился в него и разразился неудержимым смехом.