— Самая лучшая еда на свете. Спасибо, принеси, пожалуйста.

Эмиль Паланкаи старший позвонил. Стоя у ворот, он любовался двухэтажным красивым зданием виллы в центре огромного парка. Порыжевшие листья дикого винограда качались на ветру, забытая лиловая гроздь, болтаясь из стороны в сторону, купалась в каплях мелкого густого дождя. Выкрашенная в красный цвет садовая скамейка, орех с поредевшей кроной, темно-коричневая и черная скорлупа среди опавшей листвы, поблекшие хризантемы и блестящий от дождя плющ — все это напоминало картину, которую можно было бы назвать «Мир и умирание».

— Неплохой у него вкус, — пробормотал старый Паланкаи. — Что не говорите, мой любимый сынок — моя отрада.

Подняв воротник плаща, он позвонил еще раз. Ждать пришлось минут десять, пока на террасе появилось живое существо. И причем прелестное, женское существо в темно-синем шерстяном платье с красной свежей розой в волосах. Женщина быстро приблизилась по гравиевой дорожке к решетчатым воротам и высунула в окошко один нос.

— Кого изволите искать?

— Эмиля Паланкаи младшего.

— Зачем?

— Об этом я скажу ему лично.

— Говорите мне. Я его жена.

— Вот как? Очень рад. А я его отец.

Молодая женщина покраснела до корней волос. Она торопливо открыла калитку и со смущением в голосе произнесла:

— Входите, пожалуйста, я пошутила…

— А если и правда, тоже не велика беда. Эмиль уже совершеннолетний. А вы, право, довольно милы.

Эмиль еще лежал в постели. Услышав шум шагов, он закричал:

— Муцика, кого там черт принес?

— Пришел твой отец, — послышался суровый ответ.

— Входи, старик, я жду тебя.

— Ждешь? — удивился Паланкаи-отец, входя в спальню сына. — Как вижу, ты действительно женился, — указал он на двойную кровать.

— Папа, не говори глупостей, — произнес Эмиль и сел. — Вот сигареты, там — абрикотин, и говори, сколько тебе надо. Много денег у меня нет.

Старый Паланкаи прямо из бутылки глотнул раз-другой, вытер рот и уселся рядом с сыном на кровать.

— Так, значит, ты меня ждал?

— Я читал военные сводки. Выгнали русские тебя из твоих владений. Ты всегда ставишь на битую лошадь.

— Ты же уговорил меня стать бургомистром.

— Но я не предсказывал, что это будет пожизненно. Каким поездом ты приехал?

— Поездом? Думаешь, что можно приехать поездом? Эмиль, сынок, люди — звери, выбрасывали друг друга из грузовиков. Вокруг рвались русские снаряды. Скажу тебе по секрету, войну мы окончательно проиграли. Теперь придется ждать лет двадцать, пока снова представится возможность.

— Ты с ума сошел, папа? — удивился Паланкаи-сын. — Только потому, чго большевики немного продвинулись вперед? Мы тоже были под Москвой.

— Глупый ты, сынок! Посмотри на карту и дай мне лучше абрикотина.

— Бери, — ответил Эмиль, облокачиваясь на постель. Из-под подушки посыпались отдельные листки бумаги, и со стуком упала на пол авторучка. Вечером Эмиль работал: редактировал речь, написанную им по поводу проводов мобилизованных левенте, да так и уснул.

Отец поднял листки, прочитал и заулыбался.

— Хорошо. Почти такая же глупость, как и радиопроповеди главаря левенте витязя[28] Алайоша Белди. Здесь, сынок, речи уже не помогут. Нужно нечто такое, что сделали немцы с бойскаутами в Пешпекладани. Впрочем, и это уже не поможет.

— А что они такое сделали?

— Видишь ли, барчуки не хотели идти в армию. Когда роту маршем отправили на запад, пытались бежать. Сопливые шестнадцати-семнадцатилетние юнцы. Немцы поймали пятнадцать человек и расстреляли на месте. Остальные пошли, словно ручные барашки. Кстати о барашках. Сынок, ты, кажется, тоже был вчера вечером в городском театре?

— Был.

— И тоже бежал без оглядки, а?

Эмиль младший не ответил, только покраснел. Затем после продолжительного молчания тихо спросил:

— Папа, неужели мы и в самом деле проиграли войну?

— Без всякого сомнения, сынок, совершенно определенно.

Паланкаи уставился на красную парчовую подушку. Сегодня ночью он впервые подумал, что они могут проиграть войну. Прежде никогда не ломал себе голову над такими вопросами. Гитлеровская армия — самая замечательная армия в мире. Самая современная, самая дисциплинированная, самая фанатичная. Линию Мажино переступила так, как подросток переступает канаву. Не прошло и недели, как было сломлено сопротивление Бельгии, Голландии. Через несколько дней у ее ног лежал Париж. Сколько славы! Тигры Роммеля, покорение Норвегии и жестокий ливень бомб на города гордого Альбиона… А успехи Японии? Вторжение в Бирму, живые торпеды. А падение украинских и русских городов: Киев, Минск, Орел… Сколько славы, какие трофеи!.. Борьба требует жертв? Война есть война. Нацисты бесчинствуют на Украине, во Франции? Vae victis![29] — так уж положено. Но в конце концов восторжествует чистая раса, и только германский и финно-угорско-туранский союз будет управлять всем миром.

Да, до вчерашнего дня все было так ясно, так понятно. А с каким усердием писал он в своей зажигательной речи о тактическом отступлении, о собирании сил для последнего удара, о предназначении венгерской расы, о великой Венгрии! И вот вчера вечером он впервые почувствовал сомнение. Это было жуткое чувство. Оно пришло к нему после того позорного бегства, на площади Кальмана Тиссы. Он остановился и плакал, как сопливый мальчуган. И напугало его не то, что коммунисты бросили бомбу в митингующую толпу. Пока идет война, коммунисты присутствуют везде, это ясно. Они взорвали монумент Гёмбёшу, сеют смуту среди солдат, создали такое настроение, что эта свинья, этот предатель Хорти вынужден был запросить перемирие. Все это он знал и раньше. Устрашающим было поведение братьев-нилашистов. До сих пор Паланкаи считал нилашистов смелыми и отчаянными. Когда вечером пятнадцатого октября на проспекте Раксци они громко приветствовали Салаши, когда занимали квартиры и с оружием в руках сопровождали в тюрьмы ненадежные элементы, когда дрались в университете, когда стучали ногами и кричали в «Доме верности», — в такие моменты Паланкаи воображал, что, стоит только нилашистским легионам в черной форме с зеленым нарукавным знаком отправиться на фронт, они голыми руками разобьют танки, а может, даже самолеты сметут с неба. Возвратясь домой после окончившегося общим бегством митинга, он увидел на столе начатую речь: «Держитесь до тех пор…» «До каких? — спросил он у себя. — Пока мы отразим большевистское чудовище, отбросим его назад в Азию, принесем освобождение балтийским государствам…» В каком-то оцепенении Паланкаи смотрел на свое сочинение. Нет, не в том беда, что надоело воевать, что приходится на две тысячи километров отодвигать назад фронт, что за это надо будет дорого расплачиваться: пожертвовать многими миллионами новых жизней, подвергнуть сожжению новые города, убивать младенцев, женщин. Весь вопрос в том, удастся ли еще раз? Им неожиданно овладел страх при мысли, что немецкая армия утратила свою силу. А что, если русские окрепли и больше не отдадут Орла и Севастополя? А вдруг английские и французские солдаты всерьез борются против Гитлера? А что, если не напрасно шепчут, будто брянские леса, Украина, Польша, Прикарпатье и Франция — вся оккупированная Европа полна партизан, которые от мала до велика ненавидят нацистов, как ненавидят их здешние Лоранты Чути и Карлсдорферы, отказывающиеся помогать нашей общей борьбе? Помогать? Нет, они охотнее всего пошли бы на сговор против дружественных нам немцев… А что будет, если мы и впрямь проиграем войну? — с ужасом подумал он. Затем забился в постель, взял свою речь и принялся было редактировать ее, но, лишившись покоя, уже не мог отделаться от навязчивых мыслей. Неужели он всего лишится: и прекрасной виллы на Шва бской горе, и возможности ходить в учреждение, только когда появляется охота, быть там неограниченным хозяином и командиром пештэржебетских левенте, и денег, и этой женщины? Трудно себе представить, чтобы он снова трудился в поте лица за какие-то сто пенге в месяц, время от времени сдавал ненавистные экзамены по праву, лишь бы только устроиться где-нибудь помощником адвоката, ходить в суд, слушать какие-то жалкие дела и защищать мелких мошенников… Он прогнал от себя дурные мысли, выпил полбутылки абрикотина, выронил ручку, бумагу и заснул. И вот теперь он проснулся при виде стоящего перед ним отца, напоминающего лохматое, усатое, старое привидение в ботфортах. Отец говорит те горькие слова, которые он сам не осмелился сказать.