К четырем часам дня понадобилось снова прийти в школу на занятия организации левенте. Комароми сразу же приказал выйти во двор и, несмотря на холодную, ветреную, дождливую погоду, выстроил их в одних пиджаках.

— Так, значит, это вы та достославная банда горлопанов. Ну что ж, теперь и я послушаю, как вы умеете петь.

Карпинец поднял руку и так потянулся вверх, что чуть не выпал из строя.

— Что тебе?

— Господин учитель, разрешите доложить, я не пел.

— Вот как?

— Я тоже не пел, — вышел из строя Чаба Бихари.

— Я тоже не пел.

— Господин инструктор, я тоже.

— Вот это да. Очевидно, у господина директора звенело в ушах. Никто, выходит, не пел.

— Нет. Я пел.

Бледный, как смерть, Имре Немет вышел из строя.

— Вот как? А ну-ка, пойди сюда.

Ученики замерли. Имре казалось, что все его тело налито свинцом, он едва волочил ноги.

— Ну, живей, ты, борец за свободу. Становись сюда! Пой! Ну, как? Пой свою песню!..

Имре Немет видел только усы инструктора, которые дергались вправо и влево над его огромным ртом. Он зажмурил глаза и начал срывающимся голосом петь:

Лайош Кошут передал нам…

Комароми со всего размаху ударил мальчика по щеке. Зубы врезались в язык; Имре ощутил резкую, жгучую боль, и рот его наполнился соленой, теплой кровью.

— Пой, ну-ка, пой!

Класс смотрел, затаив дыхание.

Ферко Чаплар выбежал из строя и, став рядом с Неметом, почти вне себя от негодования закричал:

— Я тоже пел!

Вместо ответа раздалась громкая оплеуха. Но теперь, словно очнувшись от оцепенения, вперед выбежало еще человек пятнадцать.

— Я тоже пел.

— Пели? И еще хвастаетесь? Так вот чему я вас учил? Стало быть, я большевиков растил, мать вашу!.. Ну, погодите же. Карпинец!

— Слушаюсь!

— А ну-ка, возьмись за этих молодчиков, проучи немножко. Пусть хоть сдохнут, до самого вечера не давай им покою.

— Ложись! — завопил Карпинец, и мальчики повалились в мокрый, грязный песок. Имре Немету казалось, что он уже больше никогда не встанет. — Прыгать по лягушачьи вокруг школьного двора! Раз, два, три, ложись, прыжок… два, три, ложись, прыжок, два…

И грязные, окровавленные, вспотевшие, запыхавшиеся ученики прыгали вокруг школы до шести часов вечера. Ферко Чаплар помог Имре Немету добраться домой. Имре на углу повернулся к школе, погрозил кулаком и горько заплакал: «Подохните вы… теперь уж назло буду коммунистом». Ферко еще теснее прижал к себе друга и с тяжелым сердцем поглядел вдоль унылой грязной улицы.

Доктору Ремеру вот уже неделю было не до сна. Днем он с полным равнодушием занимался мелкими делами предприятия, а по ночам лихорадочно готовил опись имущества Хофхаузеров и Ремеров и бисерным почерком писал донесения в Лондон. Успокоение приходило только за работой, когда ему казалось, что он еще способен сохранять самообладание, выйти победителем в бешеном состязании со смертью. Иногда доктор устало проводил рукой по лбу и на мгновение закрывал глаза. В такие моменты веки горели, словно под ними были раскаленные пылинки. Ремер вскакивал и торопливо шагал по своему кабинету. «Только бы не опоздать», — бормотал он, снова садясь за стол. Ремер перечислял огромные богатства фирмы, доходные дома, патенты, многие тысячи тонн базальта, железо, сталь, шпалы, затем ковры, картины, мебель, антикварные вещи, фарфор, книги, ценные бумаги, семейные драгоценности…

Прошла неделя, наступил десятый день, а из Лондона все еще не было ответа. Доктора Ремера не особенно смущали заметные признаки грозы. Последовал приказ, чтобы евреи зарегистрировали телефоны? Он зарегистрировал. Изгонят его из адвокатуры? Ну и пусть. Но упрямая последовательность указов ясно говорила о том, что испытания только начинаются, все еще впереди. Надо бежать, пока можно, бежать. За два паспорта немцы потребовали две тысячи фунтов стерлингов. Телеграммы отправлены и через Швейцарию и через Стокгольм. Но Лондон молчит. «Две тысячи фунтов на указанный нами счет швейцарского банка», — велел передать начальник гестапо. Когда адвокат Ремера попытался предложить ему полкилограмма золота, он захохотал.

— Золото от нас не уйдет, раз оно здесь.

«Не могут они не прислать этих денег, — рассуждал Ремер, снова просматривая опись имущества. — Две тысячи фунтов стерлингов… Ведь с тех пор, как я стою во главе предприятия, мной переслано им полмиллиона фунтов…»

Послышался бой больших стенных часов. Ремер вздрогнул: «Полночь».

Он опять сел в кресло и, поеживаясь, весь сжался в комок. Один экземпляр описи имущества надо увезти с собой в Швейцарию и оттуда переслать в Лондон. Другой же оставить Карлсдорферу, пусть его превосходительство спасает, что удастся спасти.

Только бы Лондон ответил. Придется еще раз послать телеграмму через шведский Красный Крест.

«Да ведь ответ и не должен прийти, — утешил он сам себя. — Но когда в этом аду каждая минута кажется вечностью, когда в любую минуту могут взломать дверь и…»

В этот момент до слуха Ремера донесся тихий, едва уловимый стук в дверь.

Ремер вытянул шею и замер.

Или это ему почудилось? Но нет, он совершенно ясно слышал за дверью чьи-то шаги.

— Кто там? — в ужасе крикнул доктор визгливым голосом.

— Это я… Ольга.

И в дверях появилась в длинном халате, с всклокоченной головой жена Ремера.

— Я заглянула к тебе в спальню, вижу, тебя нет, не сердись, что помешаю.

— Нет, что ты, нисколько… иди сюда, дорогая, — подозвал ее Ремер и с чувством благодарности пошел ей навстречу. Женщина по-матерински погладила пергаментное, морщинистое лицо доктора, села в огромное кожаное кресло, принимая ласки мужа, прижавшегося к ее груди.

— Не изнуряй себя работой, дорогой… Зачем ты надрываешься?

Доктор не ответил и только прижал к лицу мягкую, теплую руку жены.

— Жучок ты мой, ты же знаешь, как я тебя люблю… — шептала Ольга.

— Знаю, знаю, дорогая…

— Ведь не секрет, что, не будь тебя, я бы умерла?

— О ты, ребенок…

— В тебе все мои силы, моя опора, умный, мудрый мой муженек, — произнесла дородная женщина, стараясь сжаться в клубочек и положить голову на колени Императора.

Было слышно, как тикают часы.

— Скажи, дорогой, ты уверен, что мы получим паспорта?

Ремер промолчал. Сухой, шершавой рукой он погладил жену по лицу.

— Птенчик мой… ты уверен, что твои лондонские родственники пришлют деньги?

— Надеюсь, надеюсь, пришлют…

— А если нет?

Доктор не ответил.

А если нет? Если не пришлют, тогда все кончено. Придется испробовать гетто, и угон на чужбину, и лагерь смерти.

Ольга с силой обняла доктора за шею.

— Ты знаешь, как я тебя люблю?

— Глупышка…

— Нет, скажи, что знаешь…

— Знаю, что ты меня любишь.

— Что ты для меня самый дорогой человек на свете.

— Знаю, — взволнованно прошептал Ремер.

— И ты не должен понять меня неправильно.

— Что, о чем ты говоришь, дорогая?

— Не будешь думать обо мне дурно? — спросила женщина. — Бог мне свидетель, я говорю в твоих же интересах… в интересах нас обоих…

— Но о чем, милая?

- О том, что нам следует развестись.

Жена прошептала эти слова нежно, с мольбой в голосе, и тем не менее они резанули слух доктора и тотчас же отрезвили его. Он не мог ответить и, ошарашенный, продолжал сидеть в кресле, словно его разбил паралич.

— Если мы разведемся… это, разумеется, только формальность… Я христианка, я смогла бы спрятать и тебя в нашей вилле, в Фельдваре… где угодно.

Император, закрыв глаза, продолжал неподвижно сидеть, свесив по обе стороны кресла свои обессиленные руки.

— Ты сердишься, птенчик?

— Что ты… нечего сердиться, дорогая, ведь ты права.

Ну, конечно, она права. Это единственный выход, надежда на лондонцев слабая. Вместо стерлингов, очевидно, придет телеграмма с мудрым советом расплатиться с гестапо пенге. Разве нужен он Гезе Ремеру? Теперь от него никакой пользы. Надо развестись с Ольгой — это единственный выход. Но почему это пришло в голову не ему самому?